Шеренга № 1. Их было двадцать восемь – пожарных Чернобыля, принявших в ночь с 25 на 26 апреля 1986 года первый, самый жестокий, удар на четвертом блоке атомной станции.

Книга Андрея Григорьевича Черненко: «Владимир Правик»

А.Г. Черненко. Владимир Правик. Москва, 1988.

Молодой пожарный, лейтенант Владимир Правик, и бойцы его караула первыми пришли к поврежденному реактору Чернобыльской АЭС. За пределами возможного они сделали все, чтобы пожар не перекинулся на ближайшие блоки станции. Знакомя с жизнью Героя Советского Союза Владимира Правика, автор пытается раскрыть истоки становления личности мужественного человека, патриота, до конца выполнившего свой долг. Книга рассчитана на массового читателя.

От автора

…Их было двадцать восемь – пожарных Чернобыля, принявших в ночь с 25 на 26 апреля 1986 года первый, самый жестокий, удар на четвертом блоке атомной станции. Сегодня мы называем их «шеренгой № 1». Никто из этой шеренги не дрогнул, не отступил перед лицом невероятной опасности. И каждый достоин того, чтобы о нем написали книгу. О каждом!

Почему же именно Правик, его трагически короткая судьба стали для меня точкой отсчета в осмыслении подвига «шеренги № 1»? Только ли потому, что Правик возглавлял ее?

Конечно же, нет…

Судьба Владимира Правика приобрела ныне особое звучание. Короткая судьба его вместила в себя очень многое, и, пытаясь понять, осмыслить ее, неизбежно начинаешь размышлять о времени, в котором живешь, о собственном месте в жизни…

Знакомство с судьбой Правика – это, по сути дела, знакомство с поколением, молодым поколением страны, только что вступившим в самостоятельную, зрелую пору.

Когда я работал над книгой, у меня возникло странное, на первый взгляд, ощущение, что поисками материалов, выбором маршрутов командировок, собеседников кто-то властно руководит. В журналистской практике случается такое, когда ты невольно подчиняешься заданной схеме… И это, как правило, рождает сопротивление – нет страшнее для объективной оценки увиденного и услышанного, чем заданность, модель, стереотип. Но, собирая материал, я вдруг понял, что ходом поисков руководит нечто другое. Сотни писем Владимира Правика, что я перечитал, тот след, который он оставил в душах десятков людей, сделали героического лейтенанта полноправным соавтором книги. Но в том-то и состояла сложность: беллетризировать, додумывать, домысливать (а соблазн такой был: не всё, далеко не всё запечатлели документы) Правик мне не позволил. Он был сильным человеком в жизни. Остался таким и после своей гибели.

О чем же книга? Наверное, в первую очередь, — о любви. Пусть это не покажется странным. Чистота его любви, верность ей уже сами по себе могли бы поведать нам о многом. Здесь цельность, определенность личности Правика высветились с той удивительной яркостью, которая обжигает душу… Он любил и был любим. И, может быть, именно это делало его сильнее, уверенней в себе. По крайней мере, его письма заставляют думать именно так.

И еще – эта книга о непостижимых закономерностях человеческой судьбы, в которой никогда не бывает мелочей, все имеет свой смысл, вес, ценность…

Размышляя над материалом, я, как мне кажется, понял в судьбе Героя Советского Союза Владимира Правика самое важное: гибель его сама по себе – случайность. Подвиг же – закономерность.

Когда я писал эти строки, ему было бы только двадцать пять. Но вот что удивительно. После встреч с десятками людей, лично знавших Правика, мне кажется, что прожил Владимир очень большую, долгую жизнь. Такова, наверное, важнейшая черта яркой личности: способность смещать наше представление о самой могущественной, неподкупной силе Вселенной – представление о Времени. Владимира нет среди нас, но его судьба – любовь, радость и боль, его подвиг – всегда останется с нами.
«Все наши дни – это борьба за то,
чтобы больше было добра и справедливости,
честности, больше порядка…»

Владимир Правик

Полоса препятствий

Буднично догорал неяркий морозный вечер. Узкий, кажется, совершенно прозрачный месяц медленно выплыл из-за черного излома крыш и начал свое привычное восхождение. Пост, продуваемый жестким, леденящим ветром, освещался одиноким фонарем. В желтом пятне света на фиолетовом насте причудливо вытанцовывал крохотный снежный смерч… Володя неожиданно почувствовал вкус крутого обжигающего чая, который в эту минуту, наверняка, пьют ребята, сменившиеся с наряда. А у него впереди еще не меньше полутора часов. Как в зимнем карауле все же медленно движется время…

Вообще-то он любил эти одинокие часы службы, когда весь мир замыкался в таком вот крохотном пространстве поста, малой частице огромной державы, отданной под его, Правика, личную ответственность. Он и отцу, Павлу Афанасьевичу, рассказывал об этом не раз, не мог удержать в себе необъяснимого, заполнявшего всю душу чувства… «Это был почти восторг, — писал Володя в одном из писем первых дней службы в училище. — Наверное, так всегда бывает, если тебе что-то доверено до конца».

Сколько уже раз выходил в караул, в наряд, на учебное дежурство, но привыкнуть к этому волнующему чувству так и не сумел. И нередко с молчаливым недоумением поглядывал он на тех, кто относился к обязанностям часового рак к неизбежному злу, необходимости, тяжелой и неприятной. Ведь именно в постоянной готовности, считал Правик, когда тебя не застанет врасплох никакая экстремальная ситуация, заключаются смысл и сущность службы.

Так считал Правик. И строго следовал своим убеждениям, невзирая на лица, не замечая некоторой жесткости в своих оценках, поскольку к самому себе относился с беспощадной однозначностью. Если что-то не удавалось, неизменно начинал с нуля, выматывал себя до седьмого пота… И, пока не достигал заветного рубежа, покоя душе не было.

Это, конечно, характер. И характер особый, по-своему редкостный. Но жить с ним ох как не просто. Не то чтобы Правик стремился во всем быть первым…

«Он, — скажет позже о Володе бывший его преподаватель, подполковник Мельник, — был из породы таких людей, которые не просто делают что-то хорошо. Такие люди не умеют делать плохо. Это их органическое свойство».

…Мельник заметил невысокого, молчаливого паренька в самый первый день. Точнее — обратил внимание на то, с каким спокойным любопытством вчерашний школьник слушал вступительную лекцию. И по нескольким его вопросам сразу же уловил обостренный интерес Правика к общественным дисциплинам. «Мне кажется, что этот молодой человек мог бы стать отличным лаборантом в нашем кабинете», — поделился он со своим коллегой, майором Киреевым.

В училище сложилась традиция: наиболее способные курсанты прикреплялись к учебным циклам в качестве лаборантов. На их плечи сразу же ложилась достаточно серьезная ответственность – поддерживать в специализированных кабинетах порядок, готовить документацию и наглядные пособия к лекциям. Причем, права на поблажки это не давало – скорее наоборот. Спрос с лаборантов был особый…

— Почему же Правика вы выбрали тогда из общего числа первогодков? – спросил я Мельника. — Неужели решающую роль сыграли те его несколько вопросов…

— Не только. На меня произвела впечатление автобиография. Вроде бы все по известному стандарту. Но одно слово — «родился» — он повторил дважды, будто старался подчеркнуть свою причастность к традициям, которые в его семье чтились, наверное, особенно глубоко…

Архивные бумаги уже успели пожелтеть… И чернила утратили яркость. Но я вдруг отчетливо представил, как коротко стриженый паренек, казавшийся среди рослых курсантов почти подростком, заполнял анкету…

«Я, Правик Владимир… родился 13 июня 1962 года в городе Чернобыль, Киевской области».

Сам ритм письма, почерк, неожиданно изменившийся, говорят о том, что на этой строке он вдруг остановился. И, видимо, подумав о чем-то, несомненно важном для него, дописал:

«Родился в семье рабочего».

Да, он родился и вырос именно в рабочей семье. И очень разные люди, с которыми я встречался, говоря о Правике, неизменно употребляя одну и ту же фразу — «рабочая косточка». Да и сам он делился в своих письмах, спустя несколько лет, уже став командиром:

«Работа меня спасает… Она стала моей постоянной спутницей».

Но это будет позже. А пока он упорно постигает азы службы, причем во многом ему дается это гораздо труднее, чем другим.

…С заместителем начальника Черкасского пожарно-технического училища майором Некорой мы наблюдаем за тем, как курсанты сдают зачеты на полосе препятствий. Норматив жесткий, всего тридцать с небольшим секунд дается на то, чтобы преодолеть полосу. Начинается она у пожарного рукава на земле, а впереди — бум, яма, четырехэтажная башня. Откровенно говоря, не очень-то верится в реальность норматива. Но смотрю на секундомер — укладываются выпускники! А несколько человек показывают просто-таки непостижимые результаты — четырнадцать, пятнадцать секунд… И это с увесистой лестницей в руках!

— Особая гвардия. Спортсмены. У нас даже есть чемпион Союза, — майор Некора говорит с вполне понятной гордостью.

Действительно, труд пожарного крайне сложен. Физическая сила, дыхание спринтера, цепкость кошки жизненно тут необходимы. Я смотрел, как курсанты преодолевали учебные препятствия, и неожиданно подумал о том, что там, в Чернобыле, на четвертом блоке атомной станции, на семидесятиметровой высоте, приобретаемые здесь качества были особенно нужны. И тогда ведь счет шел на секунды, потому что пламя, охватившее крышу реактора, грозило перекинуться на соседний блок, грозило…

Но как же нелегко давалась Правику училищная полоса препятствий!

— Однажды я зашел в кабинет, чтобы проверить, все ли готово к занятиям, и увидел, как Володя отжимается от пола, — рассказывал мне подполковник Мельник. — Он не заметил меня, и я решил не мешать ему… Только вот любопытно было, сколько же раз отожмется хрупкий паренек. Откровенно говоря, это походило на самоистязание.

Подполковник не стал мешать курсанту. А через час, зайдя в кабинет, увидел, что тренировка продолжается. Но на этот раз Правик заметил его, быстро оделся и доложил: «Товарищ подполковник, кабинет к занятиям готов!» «Когда ж ты подготовить-то успел?» «В свободное время…».

— А через час-полтора я увидел его уже на перекладине. К слову сказать, на втором курсе у Володи не было равных в упражнениях на этом снаряде – к тому времени он достаточно легко подтягивался раз двадцать.

Осенью 1982 года, уже лейтенант, Правик напишет из Чернобыля своей будущей жене: «Завтра еду в Киев на соревнования по пожарно-прикладному спорту. Вернусь с победой…».

Да, он победит полосу препятствий, станет с ней, как говорят пожарные, «на ты». Несмотря на скромные природные данные, встанет вровень со всеми. Но чего это стоило ему?

«Я буду штурмовать невозможность», — прочитал я в одном из писем курсанта Правика. Уже тогда, выходит, он готовился к поединку с невозможностью, с пределом человеческих сил.

…Удивительно медленно тянется время в зимнем карауле. А тем более в новогоднюю ночь! Да, ему выпало именно так встречать свой любимый праздник… Впрочем, сегодня, наверное, все-таки удастся вырваться на полчаса и хоть краем глаза взглянуть на веселый бал в клубе училища, куда по традиции приглашены черкасские студентки. «Хорошо бы», — думает Володя, не подозревая, что через час он познакомится с человеком, который рядом с ним пройдет по жизни до самого ее неожиданного и трагического конца…

Звуки музыки доносятся и сюда, на его пост. И кажется, что крохотный снежный смерч, танцующий в лучиках фонаря, подчиняется ритму мелодии. Внезапно в памяти всплывает танцплощадка в парке, только тогда было лето, над полями висел тяжелый, иссушающий зной и желтую пыль крутили сухие, жаркие ветры.

В то время девятнадцатилетний Правик, уже курсант, стажировался в должности инспектора госдожнадзора. Тогда-то и задумался впервые: что сложнее — преодолеть за тридцать секунд бум, яму и вышку полосы препятствий или рогатки, барьеры и ухабы, возведенные безалаберностью и бесхозяйственностью?

…Невзлюбили некоторые хозяйственники этого паренька: «Зануда, крючкотвор и буквоед…». Нелестные реплики так и сыпались в его адрес.

— Тут страда на носу… Главное – хлебушек убрать! А ты со своими придирками, — сетовали районные «зубры».

И между собой: «Всего-то стажер, прыщ на ровном месте, а поди ж ты – спотыкаешься…»

Крохотный отрезок биографии – самая рядовая стажировка, какую проходит каждый курсант. Правик о ней ни отцу, механику Павлу Афанасьевичу, ни маме, медсестре Наталье Ивановне, не рассказывал. Но уложилось в этот отрезок многое. Уже здесь характер Правика – характер бойца! – обозначился жестко.

«Все наши дни – это борьба за то, чтобы больше было добра и справедливости, честности, больше порядка…» (из письма В. Правика жене).

Хорошие слова. Но насколько все это выношено, выстрадано? Какова им реальная цена? Уже тогда, летом 1981 год, Владимир отстаивал право на такие слова, отстаивал свою нравственную позицию.

— Собрать урожай, конечно нелегко. Но его еще и уберечь надо! Слыхали, в прошлом году на одном из зернотоков полыхнуло? Так там, как и у вас, — проводка обветшала, огнетушителей не оказалось…

Увы, не всегда к увещеваниям девятнадцатилетнего курсанта прислушивались. И Правик шел на крайние меры.

Когда число оштрафованных и привлеченных к ответственности руководителей достигло полудюжины – это за несколько-то дней! – в хозяйствах забеспокоились, сдули пыль с папок противопожарной документации, подняли старые акты… Стало ясно: стажер действует всерьез и авторитетов не признает. Сказал ему как-то маститый председатель: «Ну, электропроводка обветшала – это еще понятно. Но твое ли дело докладные строчить, что у меня сторож выпил?.. Многим ты уже, парень, глаза намозолил – подумай о характеристике. Ее ведь тебе наш район писать-то будет!».

Скольких такие намеки-угрозы заставляли идти на уступки! И в куда более прозаических ситуациях. Тут, наверное, главное даже не сама степень важности порученного дела, а суть конфликта, позиция, занятая человеком. Впервые Правик столкнулся лицом к лицу с теми, для кого форма была важнее существа дела. И вышел из этого столкновения, не утратив себя.

Так что уже тогда высокие слова в его письмах не были беспочвенными, за ними стояли дела. И он уже имел моральное право советовать своей будущей жене: «Старайся, чтобы… побеждали свет и добро».

…Вообще, вероятно, будь эти письма предназначены для всеобщего прочтения, мы бы отнеслись к ним сегодня несколько иначе. Но они писались именно жене – юной, девятнадцатилетней, а еще чуть раньше – просто любимой девушке… Переписка была глубоко интимной, необычайно нежной. И потому искренность Володиных признаний, размышлений и раздумий сомнению не подлежит.

Уточним: письма датированы началом восьмидесятых. До апреля 1985 года, ознаменовавшего поворот на обновление нашего общества, оставалось еще не одно лето… И поэтому запечатленные в письмах доверительные размышления этого человека имеют сейчас особое звучание, особую цену. Ибо заставляют понять, что перестройка родилась не из чернил и бумаги. Что у нее была мощная нравственная опора, глубокие духовные корни – мировоззрение, неиссякаемый социальный оптимизм таких, как он, Володя Правик… Лейтенант, молодой командир крохотного по меркам огромной нашей державы, но, как показала жизнь, поразительно боеспособного подразделения.

…Любое утверждение требует доказательств. Я прочитал несколько отзывов о работе курсантов, проходивших тем же летом точно такую же стажировку. Здесь есть все «дежурные» эпитеты — «добился», «показал себя», «проявил»… Но только в характеристике Правика встречаю такую вот предельно конкретную строчку: «Привлек к административной ответственности десять руководителей». Причем отметим, что стажер тщательно следил, чтобы штраф шел не из колхозной или совхозной кассы, а именно из кармана руководителя.

Что же тут все-таки главное: свойство характера? Обостренное чувство долга? Нравственная позиция? Наверное, и то, и другое. Счастливый синтез. Счастливый прежде всего – для страны, сила которой всегда заключается в таких вот – порой малозаметных, но удивительно стойких бойцах.

Через несколько лет Михаил Ульянов очень точно назовет Владимира Правика и его боевых товарищей национальными героями. А пока начальник Коростенского отдела внутренних дел майор милиции Макаренко ставит Правику за его работу в районе оценку «отлично».

Спасибо майору. Это короткое — «отлично», подытожившее далеко не безоблачную командировку молодого девятнадцатилетнего курсанта, дорого стоит. Иначе, как знать, появилась бы в одном из писем тех дней такая строчка: «Хочешь остаться человеком – борись до конца?».

…А осенью они с майором Киреевым работали над рефератом. И это тоже было своего рода полосой препятствий. При всей внешней сдержанности, Правик обладал очень импульсивным характером. Его утверждение — «Буду штурмовать невозможность» — влекло за собой конкретные дела. Вот и в реферате он пытался ответить не на один-два – на десятки мучивших его вопросов. Речь шла и о проблемах социальной справедливости, и о воспитании идейной убежденности, и о работе с трудными подростками, и о существе экономических проблем, стоявших перед страной.

— Откровенно говоря, он поражал меня именно многоплановостью интересов, — вспоминает подполковник Мельник, — более того, заражал своей задиристостью, что ли… Любопытное дело: Правика, вроде бы, не было заметно в училище. Ну, хотя бы если сравнить его с Витей Кибенком, с которым он спустя несколько лет примет бой на чернобыльском рубеже… Виктор был всеобщий любимец, с броскими внешними данными — признанный лидер. А вот Володя всегда как бы на вторых ролях. Но сейчас, спустя пять-шесть лет, читая лекции, готовясь к семинарам и зачетам, я неизменно возвращаюсь к тем вопросам, которые он ставил, что называется, ребром. Он был настоящим бойцом перестройки — уже тогда, в самом начале восьмидесятых… По своему духу, мировоззрению.

А вот с рефератом не ладилось. Подводила именно многоплановость интересов.

— Выбери одну линию и штурмуй только её, — посоветовал ему Мельник.

…Мне удалось разыскать библиотечный формуляр курсанта Правика. Документ в высшей мере интересный. И дело не в том, что читал он жадно и наверняка больше всех в училище. Неожиданно, наверное, для него самого Правик увлекся в ходе работы над рефератом общественными науками. Увлекся основательно. И чисто экономический их аспект вывел его на изучение проблем ядерной энергетики. К сожалению, мне так и не удалось этот реферат отыскать, но его черновики убеждают в том, что работа была серьезной. Реферат говорит о том, что уже тогда Правик готовил себя к службе именно на АЭС. Неисправимая «многоплановость» позволила ему заглянуть в завтрашний день. И очевидно, есть какая-то закономерность в том, что он, новоиспеченный лейтенант, примет под свое начало качественно новое подразделение во вновь созданной части по охране только что построенной атомной станции. 16 августа 1982 года Владимир напишет об этом своей невесте: «…Я и мои товарищи начинаем с нуля, и это очень трудно. За этот месяц мы уже немного сколотили скелет нашей «службы», надо, чтобы он оброс чем-то стоящим… Первое мое дежурство — самое первое во вновь образовавшейся СВПЧ-6, так называется моя часть, и караул у меня самый первый».

…Да, к сожалению, реферат затерялся. Известно только, что Правик рискнул отправить его на областной конкурс и… стал его победителем.

Но сам этот факт для Правика не был итоговым – он продолжает работать над изучением основных проблем, связанных с использованием атома в мирных целях. Причем читает не только специальную литературу, но и художественную – посвященную судьбам людей, связанных с атомной физикой. Книги Натана Рыбака и Галины Серебряковой, Даниила Гранина он перечитывает дважды… И вновь у меня возникает странное ощущение, что Владимир готовил себя именно к той нелегкой судьбе, которая ему и выпала.

В горькую годовщину Чернобыльской трагедии начальник Главного управления пожарной охраны МВД СССР, с которым мы приехали на Митинское кладбище, где похоронен Правик и его бойцы, Анатолий Кузьмич Микеев сказал:

— Поражает, как грамотно этот парень действовал. Одного мужества там было мало. Необходимо было точно оценить обстановку. Тут крайне важна теоретическая подготовка — и для того, чтобы выбрать оптимальное решение, и для того, чтобы не потерять личный состав… Уберечь тех, кого можно было уберечь. И он сумел это сделать.

Я побывал в Черкасском пожарно-техническом училище. Посидел в учебном классе за столом, за которым сидел Володя и где сегодня новое поколение пожарных – будущих командиров – осваивает азы нелегкого «огненного» ремесла. Что-то заставляло пройти теми же коридорами, какими ходил он, а чуть позже – еще один, герой Чернобыля, Виктор Кибенок… Посмотреть, как идут в тире стрельбы, как очередной караул заступает на дежурство. Все шло своим привычным чередом. Однако мне постоянно казалось, что Правив, которого я в жизни-то, не видел, находится рядом. Очень многое напоминает тут о нем и Викторе Кибенке. И дело не в том, что у поста № 1, у Знамени училища, висят их портреты, выписанные яркими красками, а во дворе стоит первый им памятник, сооруженный самими курсантами. Главное, наверное, в другом: когда смотришь и слушаешь курсантов нового поколения, отчетливо понимаешь, что и у них впереди сложные испытания. Не обязательно такие, какие выпали Героям Советского Союза Правику и Кибенку. Но полные такой же высокой ответственности за судьбы людей, когда речь пойдет о жизни и смерти – без оттенков.

Ведь и Володя Правик стоял когда-то у стендов музея училища и внимательно читал о подвигах своих предшественников, которые оказывались порой в исключительных обстоятельствах.

…Вот фотография Юрия Жемякина. За год до Чернобыля он совершил подвиг, укрощая огонь огромной силы… Первый взрыв отбросил его на шестьдесят метров! Но, придя в себя, он успел привести в действие систему тушения. Рядом снимок питомца училища, пожарного Олега Присухи, который боролся с огнем на пределе человеческих сил и победил его.

Нет, не только теорию проходят курсанты. Такова специфика учебы в этом заведении: сигнал тревоги имеет здесь реальное звучание и оперативная часть дежурит всерьез. За годы существования училища почти на двадцать миллионов рублей народного добра спасено его курсантами во время пожаров.

И Правик в училище принял свое боевое крещение – участвовал в тушении пожара, а затем самостоятельно вел расследование загорания. Счет шел не только на экзаменационную оценку. И все-таки он, этот счет, был только началом, первой ступенькой.

Работа в пожарной охране – не просто профессия. Это еще и профессиональный образ жизни. Когда все мы следили за тем, как на Олимпиаде-80 в Москве ставятся рекорды, и нас волновали главным образом спортивные страсти, Володя Правик и его товарищи несли службу по охране объектов спортивного форума. Причем Правик был лично поощрен министром внутренних дел СССР именно за профессионализм и компетентность… В дни празднования 1500-летия Киева он обеспечивал порядок в столице Украины: практически круглосуточно дежурил. «Нет слов, чтобы передать эту красоту – писал он тогда. — Впечатления огромаднейшие: представляешь – сто тысяч зрителей! Люди, люди и люди. Такие радостные, счастливые. Я просто онемел от переполнявшей меня радости и гордости…».

Он гордился тем, что ему доверено охранять все это людское море, великолепие праздника. «Мы принимаем в нем, хоть и невидимое, но участие. Мы делаем так, чтобы праздник не затмил дым пожаров… чтобы вообще их не было».

— У него было одно ценное качество, — скажет мне летом 1987 года Андрей Половинкин, один из бойцов караула Правика, выживший после неимоверного испытания. — Наш лейтенант обладал чувством собственного достоинства. То есть не высокомерием и спесью, которые иной раз принимаются за это качество, а именно внутренним достоинством. Он и в других ценил это качество.

— А вы не виделись с женой Правика? — неожиданно спросил Половинкин. — Для нашего лейтенанта она была всем. Говорят, он написал ей за четыре года тысячу писем…

Согласитесь, не часто встречаются люди, в характере которых счастливо сочетаются утонченность переживаний с высшей степени деловитостью, собранностью, дисциплинированностью. Судя по воспоминаниям, Владимир не переносил половинчатости. Ненавидеть — так ненавидеть, любить — так любить… Понятнее в связи с этим становится поступок Правика, которому поначалу ввиду нетипичности его, я и значения-то не придал. Документы свидетельствуют: во время службы в училище Правик нарушил дисциплину, был в самовольной отлучке. Что побудило его сделать этот шаг, да еще в первый день нового, 1982 года?

Все-таки он успел на этот шумный, задорный — такие устраиваются только в военных училищах — бал… Еще толком не согревшись, не освоившись в этой веселой сутолоке, он вдруг заметил ее…

— Как ты думаешь, — спросил товарища, — сколько лет этой малышке? В каком классе?

— Думаю, двенадцать уже стукнуло, — шутливо ответил тот.

«Малышка», как оказалось потом, этот вопрос и ответ на него расслышала. И немного рассердилась. Ей было тогда шестнадцать. И училась она уже не в школе…

Но как он танцевал, этот ладный, пахнущий морозным воздухом курсант… Это чувство легкости, неожиданной грусти, которая внезапно посещает нас только на таких вот балах юности, осталось с ней на всю жизнь. Спустя пять с лишним лет, она скажет: «Он был… как облако. Какое-то непостижимое, необъяснимое облако…».

Вот на следующий день после бала Правик и ушел в «самоволку». Это факт. Вероятно, не самый в его биографии характерный, но во многом определивший его судьбу.

Ему еще не было двадцати. Курсант и студентка музыкального училища. Со дня знакомства на новогоднем балу не прошло и месяца. И вдруг – такое, прямо скажем, необычно серьезное письмо. Правда, изучая характер Правика, пытаясь понять существо этой неординарной личности, я письмом удивлен не был. А она, в свои шестнадцать?

«Ты, наверное, еще не открыв письма, догадалась, кто это пишет. Вот, решил поделиться с тобой некоторыми мыслями. А если принять во внимание, что с человеком за сутки столько всего происходит, то можно написать целую поэму. А у меня только письмо. Я думаю над тем, что ты говорила о противоречиях своего характера. Так и должно быть. В человеке всегда борется добро и зло…».

…«В человеке всегда борется добро и зло». Чтобы писать такие слова, необходимо быть уверенным, что их поймут и примут. Это через четыре с лишним года письма Володи Правика будут высвечены пламенем Чернобыльской трагедии, его подвигом и его гибелью, благодарным признанием Отечества, удостоившего его высшей степени отличия. А тогда, в январе 1982 года, писал их довольно-таки неприметный паренек. И ростом не вышел — «всего 164 сэмэ», в строю всегда крайний на левом фланге. И в компании обычно на «вторых ролях». То есть, по всем статьям внешнего порядка, далеко не кумир девичьих грез.

Она, откровенно говоря, вскрывая конверт, ожидала несколько иных слов — известно, каких слов ждут девочки в шестнадцать. А тут: «…борется добро и зло. И вся суть — в этой борьбе, в столкновении наших двух внутренних «я» рождается истина. И чем ожесточеннее эта борьба, тем поступок станет обоснованнее. Так происходит становление личности…».

Мы сегодня знаем о Правике гораздо больше, чем знала в то январское утро Надя. И потому видим за этими «высокими» словами личность, для которой они не были одной только декларацией. Они выражали сущность этой личности, уже прошедшей короткую, но весьма насыщенную школу становления. А она? Что знала о нем эта симпатичная девочка с озорной искоркой в глазах? Неужели, думала Надя, он всерьез отнесся к тем нежным признаниям, которые она сделала в первое их свидание. «Старайся, чтобы в этом становлении побеждали свет и добро» — читала она дальше, чувствуя, что в ее жизнь входит что-то новое, не совсем обычное…

Свадьба Надежды и Владимира Правика.Через несколько недель он предложил ей стать его женой.

Понимаю, вполне вероятно, что многие сочтут это решение скоропалительным, легкомысленным и, может быть, продиктованным лишь молодостью, жаждущей полной близости… Наверное, в этой точке зрения есть какой-то резон. Точнее – мог бы быть, если бы речь шла не о Володе Правике. Да, ему еще нет двадцати. Ей – семнадцати. Но когда на плечах у парня погоны, когда он уже опален огнем первой своей битвы с пожаром, то в силу вступают иные жизненные законы. Очень далекие от резонов и общепринятой житейской мудрости. Одним из основных качеств Правика было стремление к полной определенности – во всем. Ему чужды были оттенки: враг был врагом, а друг был другом. Любимая – женой. Жена – это значит его, Правика, семья. Его «воинский тыл». Впрочем, предложение совсем не означало скоропалительной свадьбы, тем более что невеста в брачный возраст еще не вошла, да и учиться ей оставалось немало. Речь шла именно об определенности – он считал, что главного человека своей жизни он нашел. И ему важно было знать, нашла ли она в нем такого же человека, разделит ли его будущую, достаточно сложную жизнь молодого офицера.

Но при всей своей кажущейся «пылкости» Правик имел о жене, семье, о самом процессе подготовки к свадьбе весьма патриархальные представления. Мы можем проследить это в его письмах. Он никогда не забывал подчеркнуть это свое, «домостроевское», отношение к семейным делам. И все же – ни кола, ни двора, сверхскромная курсантская стипендия…

Весной 1987 года я приехал к Наде Правик. Хотя ей выделили в Киеве квартиру, жила она в Городищах у родителей, помогавших ей растить дочку – Наташу Правик, удивительно похожую на своего отца…

— Есть разница в том, как вы восприняли эти письма тогда, пять лет назад, и как читаете их сегодня?

— Конечно. Первое просто ошеломило меня и немного испугало. Дело в том, что я приняла Володю всерьез сразу. Но когда он открылся вот так, полностью, я вдруг испугалась, что у меня не хватит сил, чтобы быть с ним вровень… Казалось, он ставит перед собой сверхзадачи… Вы обратили внимание на то, как часто повторяется в его письмах слово борьба? Прожив с ним, пусть и короткое, но такое наполненное, такое насыщенное время, что иные и представить себе не могут, я поняла, что все, казавшееся мне сверхзадачей, для него — просто норма. Норма, понимаете? Для того чтобы сказать правду, ему не надо было себя ломать. Но потому и жилось с Володей не совсем просто.

— Ну а как ты восприняла его предложение?

— Володю нельзя было воспринимать не всерьез – во всем. Я дала согласие. И мы стали ждать. Его выпуска. А потом моего.

Память – вечно Событие. В этом смысле судьба Правика еще только начинается. Чтобы понять это, достаточно взглянуть на переписку, которую ведут сейчас с его родителями и Надей сотни, тысячи людей — самых разных. Моряки, пограничники, школьники, воины-интернационалисты из Афганистана… Даже из мест заключения пишут — те, кто однажды оступились и ищут для себя какую-то нравственную опору…

В чем же обаяние его личности? Чем она притягательна? Ведь пока что о нем написано довольно скупо. Но есть в этих публикациях одно общее звено – его письма. Пока увидели свет только некоторые из них, но уже и они говорят о многом, учат мужеству и любви, пониманию долга и ответственности. А ведь их сотни, удивительных писем Володи Правика. И они еще обязательно найдут своих читателей. Мне же хочется «смонтировать» несколько из них, чтобы стало ясно, как много для него значил любимый человек. Не знаю, погрешу ли я против истины, но, по-моему, его любовь к жене и чувство Родины сплелись в необычайно органичное мироощущение.

«Я счастлив, что встретил человека, которому можно сказать о радостях, заботах, печалях, зная, что он все поймет и оценит…».

весна 82-го

«Я всегда приду к тебе на помощь…».

лето 82-го

«У тебя одна цель должна быть — учеба…».

лето 82-го

«После нашего разговора я прыгал от радости, идя домой, и чуть не угодил в яму. Но радость была такой огромной силы, что я перелетел ее и лишь потом понял, что мог же и упасть. Я очень тебя люблю…».

осень 82-го

«Так не хватает тебя… Побродить бы нам вместе по нашей родной земле».

осень 82-го

«Я очень тебя люблю и, если необходимо будет отдать жизнь, — отдам, лишь бы ты была счастлива».

осень 82-го

«Мама приглашает тебя в гости. Хочет увидеть свою будущую невестку. Готовься. Она, кстати, вяжет тебе в подарок платок и очень хочет, чтобы понравился».

осень 82-го

«Низкий поклон твоим родителям. Они очень хорошие, ведь я у них как родной сын. И мои родители тоже передают им сердечный привет. Мама все нахваливается отцу, как нас принимали в Городищах у моей дорогой тещи».

зима 83-го

Ни о какой легковесности речь идти не может – наоборот, скорее несколько необычно выглядит это классическое «жениховство» в наш бурный век, не утруждающий себя выполнением определенных обязанностей и соблюдением «дедовских» традиций.

Между их «обручением» и свадьбой лежат два лета и одна зима. И это не просто время ожидания: их любовь обретала ту необходимую зрелость, без которой чувство нередко остается только страстью, сгорающей с течением времени.

Вскоре их стало разделять еще и расстояние. Курсант Правик получил звание лейтенанта и был назначен начальником караула в Припяти. В чисто географическом плане его судьба замкнула свой круг: он вернулся в родные места, вернулся, чтобы именно здесь принять свой главный бой.

«Боевую технику, оружие изучил и владеет ими хорошо… Государственную и служебную тайну хранить умеет. Специальность любит, на пожарах действует решительно и смело, — записано в его выпускной аттестации.— Лично дисциплинирован, в строевом отношении подтянут.

Физически развит… Делу КПСС и Советскому правительству предан».

Перед отъездом из училища он с Надей в последний раз бродил по улицам Черкасс. Пройдя по той, которая спустя пять лет будет названа его именем, повернули к Днепру. Сколько раз они выходили на этот высокий берег… Стояли у мемориала воинам, погибшим в годы Великой Отечественной… Фамилии, фамилии, фамилии…

— Знаешь, — сказал он как-то Наде, — мне кажется, что здесь каждый камень не говорит, а кричит о войне. Неужели такое может повториться снова? Нет, этого нельзя даже представить.

— А ты думаешь, что сможешь что-то изменить, лично ты?

— Я знаю одно: бороться за мир должен каждый. Понимаешь?

Ах, как он любил это слово — «борьба». И Надя совершенно правильно подметила: слова «борьба», «бороться» встречаются в его письмах часто. «Не терплю, когда люди свою шкурную осторожность рядят в одежонку «золотой середины». Не верю им», — сказал он как-то подполковнику Мельнику.

Это был характер.
Вызов № 3. Прелюдия…

Митинское кладбище. Два десятка километров от Москвы. Здесь, на главной аллее, могилы шестерых из «шеренги № 1». Сержанта Николая Васильевича Ващука, старшего сержанта Василия Ивановича Игнатенко, лейтенанта Виктора Николаевича Кибенка, лейтенанта Владимира Павловича Правика, старшего сержанта Николая Ивановича Титенка, сержанта Владимира Ивановича Тишуры…

На двух могилах — звезды Героев Советского Союза…

Удивительным образом судьбы Володи Правика и Виктора Кибенка сплелись в одну. Курсантами одного училища постигали азбуку пожарного дела. Плечом к плечу — первыми! — встретили со своими бойцами удар на роковом рубеже. И из жизни они ушли тоже вместе — в одни и те же минуты.

Наверное, есть особая закономерность в этих совпадениях. Та внутренняя логика человеческих судеб, которая неизменно сводит в одну шеренгу людей, стремящихся жить на пределе возможного.

— Жить на пределе, — сказал однажды жене Правик, — означает жить всерьез.

— А за пределом, — спросила она мужа, — можно жить за пределом?

— Это, наверное, и есть подвиг, — ответил Володя. — Сложность вопроса заключается тут в точке отсчета. И еще: в самой шкале наших ценностей. До нас этот вопрос решали поколения Матросова и Космодемьянской, Гагарина… ребята в Афганистане. Впрочем, это уже наше с тобой поколение.

Да, он очень четко ориентировался в окружавшем его, сложном и быстро меняющемся мире, безошибочно нащупывал в нем те нравственные ориентиры, которые отвечали его внутреннему убеждению.

Через год после его гибели я встретился с первокурсниками одного столичного вуза. В переполненной аудитории шла острая дискуссия об идеале современного молодого человека. На «закуску» был оставлен довольно-таки модный певец, которого Правик, кстати говоря, тоже любил. И я попросил певца задать перед своим выступлением вопрос присутствующим: «Кто назовет имена героев Чернобыля?».

Я далек от того, чтобы упрекнуть остальных в нравственной глухоте и беспамятстве души. Но факт есть факт: только двое назвали эти имена. И факт этот необычайно тревожен. Точнее, тревога тут сродни предчувствию беды. Ибо страшно, если юноша не сумел найти нравственные ориентиры. Вдвойне страшно, если он «не заметил» их, не нашел в себе потребности «заметить».

Тогда — аморфность идеала…

Тогда — мечта без героя…

Полтора-два года в наш век — это порой эпоха. Невероятно ускоренный ритм жизни чуть ли не молниеносно делает достоянием архивов события, казалось бы, только вчера еще волновавшие мир. Но Чернобыльская трагедия расколола обыденный, привычный циферблат времени. Сместилась в самую сердцевину нашего сознания. Память сердца, боль души в архив не сдашь…

Но, листая газетные подшивки тех дней, уже поблекшие, пахнущие тем неизъяснимым запахом книгохранилищ, который наводит особую печаль, я неожиданно понял: как мало — до обидного и неоправданно мало! — сказано об этих ребятах. Как схематично, иной раз наспех, повинуясь жесткому закону газетного жанра — быстрее и точнее сообщить новость, — мы писали о них. Писали нередко в ущерб осмыслению точно и быстро донесенного до читателя факта. Странное, казалось бы, дело: возвращаясь из Чернобыля, журналисты рассказывали об увиденном — каждый по-своему. Очерчивая врезавшиеся в память детали, высказывая свою, личную точку зрения. А в подшивках — на удивление схожие статьи, репортажи-близнецы, фотоснимки. Штамп.

Не в том ли причина, что имена героев просто растворились на фоне трагедии?

Ни один из моих коллег не пытался отрегулировать, отлакировать увиденное. Лезли репортеры в самое пекло — и Владимир Иткин, и Лев Черненко, и Геннадий Жаворонков, писали без оглядки на чье-то мнение… Почему же сказанное нами тогда не запечатлелось в сознании тех ребят из столичного вуза, которые так и не смогли назвать даже фамилий Правика и Кибенка?

Видимо, для осмысления такого глобального события, как Чернобыль, необходимо время.

Оно необходимо, чтобы выявить истинное соотношение нравственных величин — соотношение огромной Трагедии и Подвига.

Оно понадобилось, чтобы из документальных очерков правдиста Владимира Губарева проросла пронзительная драматургия — пьеса «Саркофаг». Чтобы из предельно обостренных репортажей известинца Андрея Иллеша родилась яркая публицистика.

Время, видимо, необходимо и для того, чтобы понять, что наш нравственный долг перед героями Чернобыля заключается не только в том, чтобы помнить и чтить. Что прежде всего он потребует осмысления их характера — характера по своей сердцевинной сути СОВЕТСКОГО.

Ведь речь идет об образе героя восьмидесятых, о том, чтобы у приходящих на смену Правику и Кибенку была прочная нравственная опора… И вот налицо не столько парадоксальная, сколько горькая ситуация: имена национальных героев назвали в упомянутой весьма образованной аудитории только двое. Да и то, как оказалось, вчерашние воины-интернационалисты, вернувшиеся из Афганистана с нашивками за ранения. Все та же логика человеческих судеб, которая ставит в одну шеренгу людей, живущих по одним и тем же законам…

— В каждом из нас, — сказал мне полковник Г.А. Расчетин, один из старейших работников пожарной охраны, — живет уверенность, что, выпади жребий, и мы тоже займем в этой шеренге свое место. Однако Чернобыль показал, что это не совсем так. Нашлись и трусы, и мерзавцы, и просто равнодушные. Горстка. Но нашлись… И забывать об этом, точнее, сбрасывать со счетов нельзя.

Это тоже уроки Чернобыля. И достаточно горькие: мы столкнулись с людьми, ориентирующими свою жизнь совершенно в иной, не в нашей, как сказал бы Володя Правик, системе измерений. И в понятии долга, и в понятии гражданственности, да и в понятии человечности… Мне довелось беседовать с некоторыми из них. Один пытался торговать клубникой, которая подверглась облучению. Другой, при должности, помогал ему в этом. Третий спекулировал продуктами, которые выдавались бесплатно… Главное, определяющее в них — это отсутствие чувства родовой общности с окружающими людьми, страной и, не побоюсь такой высокой категории, — с человечеством. Люди из раковины, для которых даже самая страшная трагедия сворачивается до размеров личных неудобств, исчисляется по шкале шкурных выгод.

У меня в руках «План работы начальника караула В.П. Правика». Тонкая, самодельная папочка. Почерк уже знакомый по его письмам — аккуратный, экономичный по манере. Задачи ставит перед собой Правик самые будничные, для неспециалиста малоинтересные… Но обращает на себя внимание, что каждый пункт из разряда «задач» имеет обязательное продолжение в графе, связанной с контролем за выполнением этого плана. Налицо жесткий самоконтроль молодого лейтенанта. Впрочем, уже не столь молодого — пора бы ему на погоны еще одну маленькую звездочку. Срок подошел… Однако, для многих неожиданно, лейтенант Правик к присвоению очередного звания представлен не был. Так распорядилось начальство. Что же такое произошло? Что сделал или, наоборот, не сумел сделать лейтенант Правик?

Казалось бы, только недавно начальник СВПЧ-6 А.И. Ефименко писал на имя начальника управления пожарной охраны УВД Киевского облисполкома В.В. Трипутина характеристику-отзыв на Правика:

«За период работы в СВПЧ-6 по охране г. Припять… зарекомендовал себя с положительной стороны, инициативным, исполнительным работником. Правильно и в полном объеме организует и проводит занятия с личным составом караула по боевой и политической подготовке…».

Все вроде бы говорит о том, что молодой офицер служит не за страх, а на совесть. И главное — «на пожарах… действует решительно, проявляет разумную инициативу. Политически грамотен, морально устойчив».

Может быть, дисциплина хромает? Норовист? Упрям? Опять же нет — «дисциплинирован, приказы, указания командиров и начальников выполняет беспрекословно, точно и в срок».

И тем не менее — к очередному званию не представлен. Правда, лейтенант Правик служил тогда в ином подразделении, непосредственно на охране атомной станции; и командир у него был уже другой… Но что могло произойти за несколько месяцев?

Читая его «План», я обратил внимание на то, что в нем два раза упоминается фамилия А. Половинкина. Чувствуется, что этого молодого пожарного Правик опекал с особым тщанием. Перелистывая давние записи, я натолкнулся на фамилию Половинкина в другом контексте. «Будешь писать о Правике, — советовал мне еще в Москве, в редакции «Известий», Андрей Иллеш, — обязательно отыщи Половинкина. Он сейчас где-то в Киеве. Парнишка честный, толковый. В клинике, где лежали ребята из караулов Правика и Кибенка, он вел себя очень достойно. А Правика просто любил…».

И вот снова эта фамилия. «Принять зачеты, но первоначальной подготовке у вновь прибывшего пожарного Половинкина», — записывает своим аккуратным, энергичным почерком лейтенант. Чуть позже — опять: «Изучить с вновь прибывшим пожарным Половинкиным устройство и работы КИП-8…», «Принять зачеты у Половинкина».

— Скажи честно: не допек начальник? — спросил я Половинкина. — Очень уж он тогда насел на тебя.

— В известном смысле лейтенант Правик меня спас… Ведь до Чернобыльской аварии оставался всего месяц. И если бы не его уроки, я бы встретил ее, как слепой щенок. Вот так…

Мы встретились с Андреем Половинкиным накануне экзаменов. Несмотря на то, что весь предыдущий год он провел преимущественно в больнице и санатории, ему удалось выкроить время и поступить учиться — заочно. Тоже в Черкасское пожарно-техническое…

— Откровенно говоря, не верил, что ты уже настолько окреп, чтобы вновь одеть форму… А уж о том, что решишь и в дальнейшем посвятить жизнь пожарной охране, и подумать не мог. Все-таки пройти такое…

— А у нас никто из оставшихся жить не ушел из пожарной охраны. Ни один человек…

Я слушал Половинкина, рассказывавшего о том, как и кто его лечил, о жене и ребенке, о его будничных семейных проблемах, о последних днях Правика, и никак не решался спросить: «Почему же Правик так и не был аттестован на звание старшего лейтенанта?».

Какой смысл, казалось бы, имеет этот вопрос сегодня, когда Володи нет, а подвиг, им совершенный, перечеркивает все мелкие грехи, даже если таковые и были?

Но в том-то и дело, что, пытаясь выстроить более или менее правдоподобную картину из, мозаики самых различных фактов, я понял одну очевидную вещь. Правик органически не был способен на подлый или постыдный поступок. Не в его характере были и угодничание, мелкие интриги, зависть… Службу он любил бесконечно. «Больше всего на свете он ценил возможность спокойно работать», — сказала мне Надя Правик.

В общем-то Правика в определенной мере можно отнести к категории ревностных служак — в положительном смысле этого слова. Но может быть.. Так нет же! В последней объективке предельно однозначно сказано: «Тов. Правик В.П. в органах внутренних дел с 1979 года… За весь период службы характеризуется только с положительной стороны».

Когда в воинском коллективе складывается такая ситуация — это равнозначно наказанию: человек, имеющий право на присвоение очередного звания, вдруг не аттестовывается… Своего рода служебная пощечина.

— Я не знаю, как ответить на этот вопрос. Да и не вправе, наверное, на него отвечать. Слишком мало прислужил в карауле Правика. Но то, что все наши считали его достойным человеком, это факт. Истину, конечно, сейчас установить трудно… Понимаете, характер у него был особый. Он не мог не вступиться за слабого или за обиженного, не мог не выполнить обещание, если давал его… Не так просто с таким характером жить. Особенно если начальство иной раз за твоими поступками почему-то видит покушение на свой авторитет…

И Андрей Половинкин рассказал мне один крохотный, но необычайно важный для понимания ситуации эпизод.

…Правик в тот день был в самом прекрасном расположении духа. Он успел побывать в роддоме и даже увидеть дочку. Правда, мельком, но ему показалось, что Надя совершенно права — девочка, действительно, чем-то походит на него… И вообще, как это здорово: у него, двадцатитрехлетнего лейтенанта, есть дочь, жена, свой дом. Как-то слишком уж удачно складывается жизнь. И словно бы только вчера встретил он Надю — радость их общения была по-прежнему свежа.

Говорят, счастливые несколько эгоистичны. За своей радостью не всегда видят чужую беду. Это не о Правике. Он, судя по всему, обладал особым, обостренным пониманием людей. Заметив в тот день, что Андрей Половинкин явно чем-то озабочен, он не сразу подошел к нему с расспросами… Сначала попытался узнать у других бойцов караула: «О чем наш новенький думу думает?» — «Да вроде бы как обмануло его начальство. При поступлении говорили одно, а как зачислили, то вышло другое».

Так толком и не выяснив, в чем дело, Правик выбрал подходящую минуту и, вроде бы шутливо, спросил самого Половинкина: «Что, камень за пазуху положил? Что случилось, выкладывай».

— А дело-то было, прямо скажем, для меня жизненно важным, — рассказывал мне Половинкин. — Поступая в пожарную охрану, о чем я мечтал чуть ли не с детства, получил заверения, что через какое-то время, при успешном прохождении первоначального курса, смогу работать по совместительству… Обстоятельства складывались так, что мне это было крайне необходимо. Что таить, заработок до недавнего повышения оклада у рядового пожарного был, мягко говоря, скромным… А у меня жена с грудным ребенком на руках. Как быть? И мечту хотелось осуществить — стать бойцом пожарной охраны, поступить в училище… И жить же на что-то надо. Право на работу по совместительству мы, рядовые, получали при условии отличной службы. И вот прихожу я за справкой к начальнику, а он мне: «Ты, брат Половинкин, поработай с годик-другой, а там посмотрим…». «Как так годик-другой? Мне это тогда и не нужно будет, жена уже работать пойдет», — отвечаю. Но вижу, человека ничем не пронять. И пошло по кругу: начальник посылает к другому начальнику. Иду, а тот, другой, указывает на предыдущего. И вроде бы никто ничего мне не обещал при поступлении. Вот тут и подошел ко мне лейтенант Правик…

Сейчас уже трудно восстановить всю последовательность событий. Важно одно: Правик пообещал… И за несколько дней до аварии это обещание выполнил. «Дешевый авторитет зарабатываешь», — сказал ему как-то один из «вышестоящих товарищей».

— Не так-то он дешев, — ответил Правик. Его авторитету в карауле была полновесная цена. Даже в случае с Половинкиным, как стало ясно, лейтенанту пришлось прибегнуть к мере не совсем еще в те дни привычной, тем более в военизированном коллективе. «Давайте обратимся к коллективу. Как он решит, так и поступим», — предложил он начальнику, от которого зависело решение вопроса.

Гласность еще только входила в нашу жизнь. И курс на широкую демократизацию не у всех находил отклик. Но, видимо, само время диктовало новые принципы взаимоотношений между руководителями и подчиненными… Игнорировать их было уже невозможно. И Правик уловил свежий ветер перемен.

— После апрельского Пленума Володя буквально на глазах повзрослел… Надо было видеть, с каким вниманием читал он в это время газеты, журналы, особенно в период XXVII съезда, — рассказывает его жена. — Однажды сказал мне: «Ты понимаешь, что вся страна ждала этого перелома? И я лично его ждал, понимаешь, лично! Ведь сейчас стало легче в десять раз бороться с рвачами, бюрократами, карьеристами. Посмотри, какая поддержка тем, кто хочет честно делать дело. Люди, которые пытаются и сейчас отмалчиваться, отсиживаться в тихом уголке, — вдвойне подлецы. Понимаешь, вдвойне!».

Сам лейтенант никогда не отсиживался в тихом, безопасном уголке. И тем более — не отмалчивался. Черты характера, которые вырисовывались уже в училище, теперь стали рельефнее, затвердели… И раньше Володю нельзя было назвать человеком удобным, а сейчас эта его «неудобность» обрела какую-то особую весомость. «Он за оборудование спортплощадки бился, как за собственный огород», — сказал мне один из тех, кто бился в это время как раз за собственный огород. Сказал с какой-то внутренней, но плохо скрытой усмешкой. «За свое донкихотство и поплатился тем, что начальство его невзлюбило… То он требовал списки на жилье проверить. То это ему не так… Быть бы ему старшим, а не просто лейтенантом, если бы не характерец. И вроде бы все у него было, а чего-то вечно не хватало, всем он недоволен был», — сказал мне другой его сослуживец, с которым пути Правика разошлись еще до аварии на АЭС.

Эти суждения (сделаны они еще до того, как Правику было присвоено звание Героя Советского Союза, и это обстоятельство располагало к откровенности его недоброжелателей) помогают в какой-то степени понять, почему Владимира не представили к очередному званию.

Впрочем, если бы он не был достоин такого присвоения, это не столь страшно для его биографии, как могло бы показаться… В героическом характере далеко не редки противоречивость, импульсивность, даже экстравагантность. Но и в этом случае мы должны знать: что же Правик такое «натворил»?

Ни одного конкретного факта архивы не содержат. А может быть, таких фактов попросту не было и свою роль сыграла именно нелюбовь к характеру Правика, к его прямолинейности, нежеланию «ладить», если это ущемляет чье-то достоинство, коллективные интересы?

Предвижу упрек: зачем ворошить старое, ведь Правику уже все равно, а имя его и так ярко высвечено и для всех свято!

Но в том-то и дело, что человеческая память постоянно требует Истины. Иначе теряет главное свое свойство — умножать наши силы. Важно разобраться хотя бы потому, что образ Правика-бойца станет тогда рельефнее, ярче, правдивее.

Одно дело защищать свою точку зрения в обстоятельствах, когда ты надеешься найти у руководства понимание. И совсем другое, когда этого взаимопонимания нет, когда любовь твоих подчиненных к тебе воспринимается как «дешевый авторитет», а борьба за правду объясняется просто скверным характером. Не уйти в себя, не замкнуться в крохотном личном мирке (тем более что он состоит из преданной, бесконечно дорогой тебе жены, уютного дома и вполне приличного достатка; можно наслаждаться этими радостями жизни и поплевывать на все, что за порогом) — для этого нужны именно недюжинные бойцовские качества.

И они у него были. Обида, что и говорить, конечно, жгла душу. Но он лишь стиснул зубы…

— Однажды Володя сказал мне, — вспоминает Надя Правик. — «Если бы ты только знала, как иной раз хочется все бросить…». И, тяжело вздохнув, добавил: «Есть у меня предчувствие, что я понадоблюсь именно тут, в Чернобыле»…

«Где родился, там и сгодился», — любил повторять Володя. Да и не мог он представить себя без чернобыльской земли — удивительной, прекрасной, «самой-самой украинской».

— Нет, ты, Надюша, согласись — хоть и хорошо у вас в Черкассах, а наша Припять все же красивее вашего Днепра. Ласковее и нежнее.

Он знал, что она тотчас же заспорит с ним, даже рассердится немного… Но делал это нарочно: когда жена сердилась, она почему-то нравилась ему больше.

— В тебе словно какой-то бесенок просыпается… Знаешь, как огонек, который искрит-искрит, да вдруг полыхнет.

— Все бы тебе — «полыхнет», Володенька… Пожарный ты с головы до пяток. А к тебе ведь жена приехала…

Да, судьба по-прежнему держала их на расстоянии. Если посчитать, то из четырех лет и четырех месяцев знакомства вместе они, по сути дела, были лишь чуть больше половины этого срока. После свадьбы Надя еще на целый год вернулась в Черкассы — завершать учебу… И снова письма.

Надя.

«Прошу тебя, будь осторожней…».

Володя.

«Какая счастливая жизнь будет у нас! Ты всегда живешь в моем сердце и никогда его не покинешь. Ты его вторая половина».

Надя.

«Сердце разлуку чует. Чем она станет для нас?».

Володя.

«Мой милый человечек, тем, кто дорожит своими чувствами, разлука не страшна…».

Надя.

«Весна сводит с ума. А зачем? Для кого? Чтобы больнее было переживать разлуку…».

Володя.

«…еще не одна разлука ждет нас впереди: жизнь — дама капризная».

Однако эта «капризная дама» все же благоволила к нему. Она дала ему, может быть, самое главное, чего в двадцать лет не хватает многим деятельным натурам. Она предоставила ему самостоятельную работу. Право распоряжаться в небольшом коллективе — право решения.

Ребята с погонами на плечах вообще взрослеют быстрее, чем их сверстники, занятые мирным трудом. И особенно быстро происходит это взросление, если ты — командир и тебе многое доверено.

«…А теперь серьезно, — пишет двадцатилетний офицер своей невесте. — Дела мои идут нормально. Уже работаю в городе Припять, куда и хотел попасть. Отпуска отгулять не дали. Сразу вышел на работу, и так началась моя трудовая жизнь…».

Одновременно Правик дает понять, что началась она не на парадном плацу: «Только вот какое дело: есть начальники, есть и замы, а работать некому. Вот и ищем народ… Плохо, конечно, что без отпуска, но что поделаешь — обещают где-то осенью…».

Как бы ни была насыщена служба проблемами и трудностями, он энергично взялся за дело — подобрал надежных парней, обучал их и учился сам… Ведь коллектив был совершенно новым, «необкатанным». Работать приходилось с каждым, что называется, по двадцать четыре часа в сутки. И не всем удавалось то, что требовал молодой командир. Но…

«Ребята попались хорошие, все понимают. Знают, что трудно, и помогают».

Он сколачивал коллектив, а коллектив лепил из молодого парня настоящего командира.

— Как ты изменился, Володя… — Надя провела ладонью по его мягким волосам. — Какой-то другой стал. Очень взрослый… Я даже немного побаиваюсь тебя.

— Главное, мы теперь уже навсегда вместе. Ведь так?

Они были в этот вечер в гостях у любимого Надиного педагога. Правик приехал на ее выпуск в Черкассы, сумев выкроить из жесткого графика службы буквально несколько часов.

— А ты молодец у меня, Надюша. Красный диплом — это не фунт изюму. Я вот не вытянул на такой. Ей-богу, молодчина.

И снова они мечтали, жадно слушая друг друга, строили планы на будущее… А оно уже наступило. Все плотнее смыкался круг судьбы. Именно в эти дни было принято решение перевести лейтенанта Правика «для укрепления службы», как сказано в документах, в ВПЧ-2. Начальником караула, непосредственно отвечающим за пожарную безопасность Чернобыльской АЭС.

Я смотрю на фотографию Правика, сделанную в тот день, когда ему было присвоено звание лейтенанта внутренней службы. Сильное, волевое лицо. Невольно забываешь, что ростом он действительно не вышел… Насколько этот фотоснимок соответствует живому Правику?

Вспоминают люди, знавшие Володю лично:

Начальник Черкасского пожарно-технического училища полковник В. Лобода.

— Когда я думаю о Правике, то неизменно вспоминаю его выправку… Казалось бы, факт малосущественный — но среди сотен курсантов, прошедших у меня перед глазами, он был самым ладным, гибким, подтянутым — этакая пружина… Поверьте моему опыту, курсант, который любит свою форму, гордится ею, — это, как правило, в будущем отличный офицер.

Секретарь комсомольской организации училища старший лейтенант А. Киба.

Среди наших курсантов-выпускников есть две категории. Одни стремятся получить назначение на должность инспектора пожнадзора — дело это хлопотное, ответственное, но не связано с живой работой, с людьми. Не командирское дело. Другие, наоборот, стремятся распределиться на должность начальника караула… Правик мечтал только об этом. Он был по духу именно командиром. И, кстати, Витя Кибенок тоже не мыслил себя на инспекторской работе.

Полковник Г. Расчетин, сотрудник МВД СССР.

— Я столкнулся с ним уже в последние дни, в клинике… Стойкость этого парня, его оптимизм поразили меня.

Надя Правик.

— Однажды, это было 9 мая 1985 года, мы выбрались с ним в лес. Не успели развести костер, как к нам подходят двое — подвыпившие, наглые, каждый на голову выше Володи… Стали приставать. Я, было, в крик. Но Правик неожиданно жестко сказал мне: «Иди. Я сам разберусь. Только не смотри, пожалуйста…». И тут он тоже вышел победителем. Я впервые поняла, что у моего мужа характер именно мужской. Его можно было сломать, но унизить — никогда…

Подполковник В. Мельник, преподаватель училища.

— Помню Володю с самого первого дня — в самых различных ситуациях этот курсант держался с удивительным достоинством. Но в память врезался один зимний вечер… Захожу в библиотеку и вижу Правика, буквально отрешенного от всего окружающего. Зарылся в книги, как говорится, с головой. На одной из обложек я прочитал: «Рыцари огня»…

Как бы ни были разноплановы эти штрихи к портрету Владимира Правика, они позволяют уловить важную особенность его характера — цельность. Согласитесь: качество довольно редкое в наш необычайно изменчивый век. Нет, Правика не обошли те молодежные проблемы, которые заявляют о себе сегодня достаточно остро. Училище — вовсе не консервативная среда, как, возможно, думают непосвященные. Не замкнутый мир, огороженный инструкциями, уставами, правилами. Это, прежде всего — молодежный коллектив. Сколько споров — о поп-музыке, песнях Высоцкого, современной моде слышали стены этого учебного заведения… Характерная деталь: сегодня при Черкасском училище организована школа «Мужество». Самых отъявленных «трудных» направляют сюда из районного отдела народного образования, детской комнаты милиции. Вот лишь некоторые характеристики: «Сергей П. — жесток, груб, склонен к воровству… Сергей К. — пьет, курит, употребляет наркотические средства… Владимир К. — склонен к воровству…».

Кто же работает с этими ребятами? Сами же курсанты — вернувшиеся из Афганистана воины-интернационалисты Сергей Калениченко, Александр Зуев, секретарь комсомольской организации Александр Киба.

В училище не закрывают глаза на самые острые молодежные проблемы, а наоборот — активно пытаются их решать. И Володя Правик был в самом центре этой работы.

Другое дело, что он всегда противостоял течению моды, в смысле слепого подражания кумирам.

— Знаешь, — сказал он брату Вите, только что отметившему свое пятнадцатилетие, — вообще-то я не против «рока» или еще чего-то в этом духе. Но в любом деле надо быть профессионалом. Иначе увлечение, точнее, потребление всего этого — не более чем пустая трата времени. Понимаешь? Страна нуждается сейчас исключительно в профессионалах…

Переписка Володи и Нади подходила к концу. В ноябре 1984 года он получил однокомнатную квартиру — светлую, с окнами, выходящими в лес. Какое имущество нажили к этому времени молодые супруги? Да никакого! Первую ночь в «своем» доме провели на полу…

О многом говорили они в ту морозную ночь. Впервые Правик сказал тогда, что через год-два собирается поступать в институт.

— Сейчас просто преступно обходиться тем уровнем знаний, которым я располагаю, Надя.

— Неужели все дело в дипломе?

— Нет, конечно. Суть в систематизации, в углублении знаний. Без помощи преподавателей сделать это очень сложно.

— Неужели тебе не страшно начинать с нуля? У тебя же служба занимает все время…

— Нет, не страшно, хотя, конечно, придется трудновато.

Неожиданно для себя Надя спросила:

— А вообще, Правик, ну чего-то же ты должен бояться? Не стальной ведь…

— Больше всего я боюсь потерять тебя. А еще… — он вдруг замолчал…

— Нет, ты договаривай, Правик, — шутливо потребовала она.

— …а еще я бы никогда не хотел, чтобы мне однажды пришлось передать вызов № 3.

…Этот вызов означает именно то, что через полтора года и произойдет. И жребий подать его выпадет Правику. Конечно, на месте Владимира мог бы оказаться другой лейтенант. И в огонь, наверняка, тоже шагнул бы, не раздумывая. Но вот вопрос: были бы его действия столь же точны, так же единственно правильны? Сейчас, после тщательного анализа ситуации, совершенно очевиден факт, что профессионализм Владимира Правика сыграл в решающую минуту огромную роль. Не только мужество, а именно компетентность была тогда необходима. И весь комплекс знаний, навыков, хладнокровия и выдержки, накопленный лейтенантом за годы учебы и службы, сработал безукоризненно.

— Ладно, Надюша, давай спать. Кстати, утром ты посмотри там, на подоконнике, — тебе письмо.

— От кого?

— От молодого и, как мне кажется, симпатичного лейтенанта.

Он продолжал писать ей — даже тогда, когда они уже жили под одной крышей. Ему вообще как-то лучше думалось, когда он брал в руки авторучку и бумагу. Мир становился проще и ясней; слова приобретали какой-то особый, весомый смысл. Сухарь? Педант? Вот лишь одно из писем, написанных им той зимой восемьдесят четвертого:

«Дорогой мой, милый человек!                                                                                                                                                     \

Мы нашли свою судьбу: так и должно было случиться, и нашим детям мы когда-то расскажем, как в голубой нашей юности встретились мы для счастья и жизни. Ведь все наши дни — это борьба за то, чтобы больше было добра и справедливости, честности, больше порядка. Для нас и детей наших.

Твой Володя».

…Дочь Правика, Наташа, очень похожая на него, голоса отца никогда не услышит. Но она обязательно прочтет эти письма. И в этом смысле судьба Правика-отца — судьба счастливая.

Завершал свой бег еще один год. Время неумолимо отсчитывало секунды и дни, каждый из которых Правик неизменно посвящал службе и самостоятельной учебе. И чем больше узнавал он об атомной станции, которую охранял, тем отчетливее понимал всю степень ответственности, лежавшей на его плечах.

В это же время в Припяти, в той самой части, где еще недавно служил Правик, принял под свою команду точно такой же караул Виктор Кибенок, только что окончивший училище.

Их пути пересеклись и теперь уже никогда не разойдутся.
Два лейтенанта и майор

Однажды в детский садик, где Надя Правик работала музыкальным руководителем, заглянул крепкий, улыбчивый лейтенант.

— Это все ваши дети?

— Конечно, мои, — в тон ему ответила Надя.

— Веселая компания… А я вот по делам. Маленькую инспекцию проведем, чтобы вы у нас не горели. Лейтенант Кибенок, он протянул руку, — можно просто Виктор.

Но, несмотря на шутливый тон, лейтенант оказался дотошным и, как ей показалось, слишком уж придирчивым.

— Неужели и ты такой же крючкотвор? — спросила вечером Володю.

— «Крючкотвор»? — Володя вдруг рассмеялся. — А ты знаешь, меня уже так называли года четыре назад… Было дело. А лейтенант молодец. Раз допек вас, значит, за дело болеет. Тем более если речь идет о детском садике. Это же один из самых серьезных объектов, Надюша.

Они были очень разными, два этих лейтенанта. Природа одарила Кибенка щедрее, отпустила ему недюжинную силу и «самый веселый в мире» характер. Однако судьба его складывалась гораздо сложнее, чем у Правика.

Как же так случилось, что, будучи почти ровесником Правика, он окончил училище на два года позже?

Полковник В. Лобода.

— У Кибенка была железная воля. Это не преувеличение, поверьте старому пожарному. Через мои руки прошли тысячи курсантов, среди которых были очень яркие ребята…

Подполковник В. Мельник.

— На курсе, в дивизионе ему равных не было. Это был настоящий лидер. И, как это часто случается с физически сильными людьми, он был необыкновенно мягок, терялся, если сталкивался с хамством…

Герой Советского Союза подполковник Л. Телятников.

— Он сделал невозможное…

Вот так. Предельно однозначные характеристики. И это очень серьезный урок. Именно урок — тем, кто нередко решает судьбу людей одним росчерком пера, не утруждая себя той работой души, без которой немыслимы живые человеческие отношения.

Дело в том, что в свое время абитуриент Черкасского пожарно-технического училища Виктор Кибенок получил на экзамене двойку. И в училище принят не был.

Стыдно было показаться дома. Он просто не знал, что скажет отцу — ветерану пожарной охраны, майору внутренней службы Николаю Кузьмичу Кибенку… Ситуация: дед — пожарный, отец — заместитель начальника отделения пожарной охраны Киевско-Святошинского ГОВД… А он, с детства готовивший себя к этой службе, возвращается в отчий дом с позором. Не приняли в училище! Но отец расценил ситуацию по-иному:

— Знаешь, сынок, может, оно и к лучшему… Начни-ка рядовым, с нулевой отметки. Зато знать будешь, каково это, тянуть лямку рядового бойца.

И он начал рядовым.

Все то, что его сверстники изучали на учебных тренажерах, Виктор осваивал в реальных, нередко экстремальных условиях. И опять какая-то непостижимая логика судьбы: осенью 1980 года он был зачислен рядовым бойцом в ВПЧ-2 на Чернобыльскую АЭС!

— Ну как, — спросил его при встрече отец, — тяжеловато?

— Есть немного, — признался сын. — Это вам, товарищ майор, не приказы отдавать. Тут на все один ответ: «Есть!». Но знаешь, когда я сам стану командиром, я, может быть, и построже буду…

— Значит, все же веришь, что станешь?

— Верю, батя. Уже в этом году попробую снова штурмовать училище.

Однако «штурмовать» ему не дали. В 1981 году Кибенок был отправлен в Ворошиловградскую школу подготовки младшего и среднего начсостава. Еще на год отдалилось осуществление мечты.

Один только внимательный, участливый взгляд мог круто изменить его судьбу — ведь пожарные училища всегда нуждались именно в таких, неслучайных, ребятах. Однако участия парень не нашел…

Впрочем, кто знает: может быть, именно такую школу и должен был пройти Кибенок, чтобы роковой апрельской ночью действовать так же безукоризненно, четко и грамотно, как и Владимир Правик?

Полковник В. Лобода.

— Он все-таки заставил наше руководство себя выслушать. Приехал сюда, в училище, и буквально потребовал, чтобы его проэкзаменовали… Это был уже не тот робкий мальчик, который, получив двойку, едва сдержался, чтобы не расплакаться. Перед нами стоял настоящий пожарный, прошедший не одно испытание огнем. И мы приняли его.

Старший лейтенант А. Киба.

— Вполне понятно, что вчерашний пожарный, в определенной мере профессионал, Кибенок в среде курсантов должен был сразу же занять лидирующее положение. Однако Витя отказался от него, жадно набросившись на учебу. Его лидерство проявлялось в другом — в помощи, подсказке… Вспоминаю один случай. Дело было под Новый год. Ребята собирались на побывку домой. А одному из них выпало идти в наряд. Ситуация в общем-то рядовая. Но вот незадача: этот курсант получил из дома письмо, в котором сообщалось, что очень больна мать… Вокруг праздничный ажиотаж — все гладятся, чистятся, надраивают пуговицы и бляхи, а этот — как в воду опущенный. Попытался обратиться к одному, другому — отказ… И тут подошел к нему Кибенок: «В чем дело?» Так и так, отвечает парень. А в глазах уже и надежды нет. «Ладно. Иди собирайся. Я за тебя отстою», — сказал Виктор и тут же пошел сдавать свои проездные документы.

Только тот, кто служил и долгое время был, что называется, оторван от дома, может по-настоящему оценить этот поступок.

Несмотря на всю их внешнюю несхожесть, лейтенантов объединяло заметное нравственное родство. Ни Правик, ни Кибенок не умели делать одно, говорить другое, а думать третье… Цельность их характеров выражалась по-разному. Но существо, жизненные позиции совпадали.

— Мне думается, что так, как они действовали во время аварии на атомной станции, могли действовать только глубоко близкие по духу люди, равновеликие личности, — сказал мне начальник Главного управления пожарной охраны МВД СССР генерал-майор А. Микеев. — Причем я имею в виду не только самих Правика и Кибенка, но и караулы, которые они возглавляли… Какие образцы взаимовыручки показали ребята из «шеренги № 1», какое чувство братства!

Мысль эта кажется мне необычайно точной и важной. Мы еще проследим — по минутам — всю последовательность роковой ночи с 25 на 26 апреля 1986 года… И убедимся в неоспоримости этого утверждения. Однако остановимся пока на одном вроде бы незначительном на первый взгляд эпизоде из жизни Кибенка.

Рассказывают его родители, Николай Кузьмич и Ирина Иосифовна:

— Когда Виктора выбрали секретарем комсомольской организации части, несмотря на свой решительный характер, он несколько растерялся. «Ведь это не технике обучать… Это же людские судьбы решать», — поделился своими сомнениями. И случай, когда судьбу человека надо было решать, не заставил ждать. Вышел однажды на службу один работник под хмельком… Начальство вроде бы и распекло его, от дежурства парня отстранили. Однако — выводов никаких, будто и не было «ЧП», которое, по всем писаным и неписаным законам, для пожарной охраны из ряда вон выходящее. Вроде бы как пожалели парня. И вдруг Виктор, обычно мягкий, терпимый к людским слабостям, поставил вопрос ребром: надо обсудить происшедшее на комсомольском собрании. Нельзя такое спускать. Не имеем права. Ну, вытащили провинившегося «на ковер». И, слушая его оправдания, поняли: ведь совершил-то боец грубейший поступок, граничащий с должностным преступлением. А если бы пожар? То на одного человека подразделение было бы ослаблено. А это вопрос жизни и смерти. Ну и сгоряча: «Выгнать из комсомола, ходатайствовать перед руководством о разжаловании!». И вдруг Виктор: «Я — категорически против. «Строгача» мы ему, конечно, обязаны дать. Но выбрасывать человека, как прохудившуюся вещь, нельзя. Не имеем права так легко решать судьбу. Мне поручите, я поработаю с ним…».

У этого эпизода есть продолжение. В схватке с огнем на Чернобыльской атомной тот самый, некогда оступившийся работник проявил себя так же, как и остальные бойцы, — показал мужество и отвагу, верность пожарному братству. Вот она, цена доброты и глубокой веры в людей, которыми обладал Виктор Кибенок.

По вечерам, сидя за чашкой чая на кухне, они мечтали. Таково свойство молодости — мечтать, строить планы на будущее… А жизнь, как казалось Володе, выдала полновесный аванс: на двоих им не было еще и сорока лет, но у них уже свой дом, любимая работа. Город, в котором они живут, красив. И главное — скоро в их жизнь должен войти маленький человек, уже любимый и ожидаемый.

— Ты знаешь, Володенька, — призналась как-то мужу Надя, — проснусь я иной раз ночью, и вдруг становится не по себе… Посмотри, что делается вокруг: люди постоянно воюют. В Ливане стреляют, в Никарагуа… В Чили сколько лет льется кровь… Вчера встретила мать одного соседского паренька — убит в Афганистане… Все в груди сжалось. Страшно… Вот и не родился еще наш ребеночек, а мне уже страшно за него…

Чем слабей, незащищенней казалась Володе жена, тем сильнее просыпалось в нем чувство собственной ответственности. И не только перед Надей, самым дорогим на свете человеком. Ее робкое ожидание похоже было, наверное, на тревоги и надежды всех матерей земли. И еще ему казалось, что относительно спокойная, пусть и со скромным достатком, но устоявшаяся их жизнь предоставлена в расчете на то, что в нужный момент, час, минуту, миг он оправдает все это. Вот почему его требования к себе, к тренировкам на объекте, самоподготовке, обучению подчиненных бойцов становились все жестче.

Вечерами он приходил усталый, но в глазах его жена читала удовлетворение прожитым днем. Случалось, шли они в лес, погружались в снежную круговерть; морозный воздух, напоенный запахами хвои, как рукой снимал накопившуюся за день усталость.

В лесу, в этом «берендеевом царстве», как любил говорить Володя, было тише, чем в проулках между домами. Жена крепче прижималась к его плечу.

— Как здесь прекрасно, Володенька… Спасибо тебе.

По синеватому снегу скользили быстрые тени; казалось, прямо на макушках деревьев вспыхивали крупные, яркие звезды.

…Сегодня в этом лесу мертвая зона.

Весну 1986 года Правик встречал в том приподнятом настроении, которое знакомо каждому человеку, ожидающему, что вот-вот он станет отцом.

— Я где-то прочитал, что любовь к жене, к своей семье — это наполовину любовь к Родине, — сказал он однажды Наде. — А человек, способный изменить тому, кого он любит, может изменить и долгу. Мне кажется, это действительно так.

Он очень волновался за исход родов: Надя перед этим сильно болела. Еще осенью он писал ей: «Ты хоть питайся регулярно, а то выйдешь на улицу, налетит ветер и понесет тебя в тридевятое царство… подумай про нашу будущую Наташку… Еще один экзамен, и ты — мама. Нежно обнимаю. Володя».

Он сам смастерил кроватку, вырезал цветы, голубей, ярко раскрасил их. А секретарю партийного бюро ВПЧ-2 Анатолию Шефлеру, который тоже стал отцом в эти дни, предложил: «Есть интересные чертежи… В «Юном технике» отыскал. Давай сообразим такую коляску, чтобы сразу и колыбелькой была, а?».

Правик вообще ценил любую возможность что-то сделать самому. Делал для друзей светомузыку — последнюю установку, к шестнадцатилетию брата так и не успел закончить… Паял, фотографировал, работал по металлу. Причем мастерил не только для «дома и семьи». В 1985 году руководством части был поощрен денежной премией за ряд рационализаторских предложений. В небольшой квартирке Правиков, в кладовой, разместилась целая мастерская.

— В тебе, Правик, живет хозяин-единоличник, — пошутила однажды жена.

— Почему это «единоличник», — вдруг не на шутку обиделся Володя, — ко мне вон полдома приходит, сделай то, сделай это… Я кому-нибудь отказал? Или тебе больше нравятся мужчины, которые и гвоздя не забьют? И вообще, твое дело, Кнопа, моя милая, женское — детей рожать и мужа любить… Кстати говоря, подумываю я старый «Запорожец» приобрести. Знаешь, его в народе «горбатым» прозвали? Пусть даже без колес, не на ходу… Еще вспомнишь «единоличника», когда я вас с Наташкой в лес вывезу.

…Удивительно ласковым выдался апрель восемьдесят шестого в Припяти. Словно зеленая волна пробежала вдруг по кронам деревьев, да так и замерла у самого берега реки, любуясь собственной красой. А за ней вдогонку — волна белая: зацвела вишня.

Правик, уходя всякий раз на дежурство, вопросительно посматривал на жену: «Как?», «Не волнуйся. Ты, главное, не гори, Правик. Ладно?», «Не буду…».

Но вот настал этот день! Он держит в руках белоснежный сверток. Дочь. Его дочь, Правика! Его! Он — отец…

— Как это здорово, Кнопа, что у нас теперь есть Наташка!

— А ты даже не поцеловал меня, Правик…

До Чернобыльской трагедии оставалось чуть больше двух недель…

— Наташка! Дочка! — Он кружил по комнате с белоснежным пухлым «конвертом» в руках. — Теперь жениха ей будем искать, Кнопа!

Прислонившись к дверному косяку, Надя со слабой улыбкой смотрела на мужа. Его радость была столь искренней, что она вдруг почувствовала к нему, к своей судьбе, безмерную благодарность.

— Осторожно, Володенька, уронишь…

— Я?! Да мне можно доверить всех детишек Чернобыля. И знай, буду лучшей нянькой: всех уберегу…

Скольких он уберег в ту ночь?

Этим же апрелем и Виктор Кибенок узнал, что станет отцом. Таня скажет ему об этом за несколько дней до аварии, и он успеет еще поделиться радостью с мамой, Ириной Иосифовной: «Будет в роду Кибенков четвертый пожарный. Обязательно пожарный!».

Он необыкновенно гордился семейной традицией. Дед, Кузьма Архипович Кибенок, тушил пожары тридцать с лишним лет! Отец посвятил этой службе всю жизнь. Еще сегодня живы люди, которых он вынес из огня… И рядом со Звездой Героя Советского Союза и орденом Ленина, которыми Родина наградила сына, хранится и отцовская скромная медаль — «За отвагу на пожаре».

— По истории вашей семьи можно изучать историю пожарной охраны, — услышал он однажды.

…Горько, но — факт. Род пожарных Кибенков пресекся… Некому передать эстафету этих «рыцарей огня». Но их судьбы тоже часть истории отечественной пожарной службы, вписанная в нее навечно. Так же как навечно он, Виктор Кибенок, остался в списках действующих бойцов.

Но в этот апрельский день он ни о чем еще не подозревает. Он счастлив.

И майор Леонид Петрович Телятников, начальник военизированной пожарной части № 2 по охране Чернобыльской АЭС, не знает еще о том, что цветущий апрель он встречает в Припяти в последний раз. Он в отпуске… А только военный люд знает по-настоящему, что такое отпуск. И все же, даже в отпуске, командир есть командир. Тем более — майор Телятников.

…Жесткое, точно из камня вырубленное лицо. Сосредоточенный, прямой взгляд. Степняк — даром что из Кустаная… Но в глазах неожиданная мягкость, даже грусть. То ли это печать пережитого, то ли уже навсегда застывшая скорбь. Впервые я увидел его в то утро, когда он вместе с лейтенантом П. Хмелем, бойцами И. Бутрименко, В. Прищепой, В. Булавой, А. Половинкиным, В. Биркуном и А. Петровским приехал на Митинское кладбище, чтобы поклониться могилам товарищей. Это было через два месяца после аварии. Отпуская их, врачи очень волновались. Слишком уж слабыми были тогда. Да и другие сомнения имелись: как повлияет поездка психологически?

Телятников шел рядом с генерал-майором А.К. Микеевым — худой, в кепочке, свалившейся с бритой головы набок, он выглядел болезненнее остальных. Может, потому, что был старше их и его организму было труднее бороться с последствиями радиации?

Их сразу узнали. На кладбище было многолюдно, и тотчас же вокруг пожарных собралась толпа. И вдруг (пусть очень странно и даже нелепо слышать такое на кладбище, но я хорошо понимаю чувства этого человека) кто-то крикнул: «Ура, товарищи, нашим героям! Ура!».

Крикнувшего не поддержали. Люди стояли молча, вглядываясь в лица пожарных «шеренги № 1». И это долгое молчание было выразительнее раскатов самого громкого «ура»…

— Леонид Петрович, — спросил я Телятникова, — вы надеетесь вернуться в строй?

— Обязательно вернусь. Семнадцать лет ношу погоны и снимать не собираюсь.

Я оставил это в репортаже, который диктовал в номер «Советской России», но, признаюсь теперь, в реальность обещания не особенно поверил.

А он сдержал свое слово — подполковник Телятников снова в строю и отвечает за важный участок работы.

Характер? Воля? Чувство верности долгу? Снова возникает тот же ряд вопросов, что и при знакомстве с личностью Правика или Кибенка.

…Диплом № 799153. Выдан выпускнику Свердловского пожарно-технического училища в 1971 году: «Элементы высшей математики — пять, политико-воспитательная работа — пять, пожарная тактика — пять…». И снова — «пять, пять, пять…».

…Характеристика, подписанная майором А. Поляковым: «…спокоен, уравновешенный, чуткий и отзывчивый… весел, находчив… общителен… на пожарах принимал решения, не теряя самообладания, действовал решительно… был избран комсоргом группы…».

Этим документам более полутора десятка лет. Но они, кажется, хранят еще неуловимый след минувшего — его беззаботной и очень жизнерадостной юности.

Сегодня он не похож на того паренька, который смотрит с группового снимка выпускников 1971 года. Между тем и нынешним Телятниковым годы напряженной службы, учеба в Высшей пожарно-технической школе МВД СССР. Пожары, пожары, пожары…

И еще — между ними Чернобыль.

Сравнивая их биографии, характеристики, дипломы и иные документы, фиксирующие все основные вехи жизни военного человека, приходишь к однозначному выводу. Телятников, Правик и Кибенок, возглавившие «шеренгу № 1», оказались в ту ночь у подножия четвертого блока станции не по воле слепого случая. Логика жизни свела их жизненные пути-дороги. Три равновеликих личности. Три высококвалифицированных профессионала. Три человека с обостренным чувством долга.

Выпади из этого треугольника хотя бы один элемент, и, как знать, какой бы еще оборот приняли события… Но в том-то и дело, что не могло случиться иначе, чем случилось. И это тоже логика жизни, которая готовила этих трех, очень разных, людей к их решающему сражению.

…Мне пришлось не раз слышать мнение, что Телятников и Правик не ладили в последнее время.

Допускаю. Вполне возможно: поскольку у обоих характеры недюжинные, причем во многом схожие, что, несомненно, увеличивало силу столкновений, если они случались. Но если даже утверждения об их конфликтах имеют под собой реальную почву, то это еще рельефнее высвечивает ценнейшее качество непростых характеров. В экстремальной ситуации, на рубеже, где решалась не только их личная судьба, все мелкие обиды и недомолвки схлынули, были отброшены прочь… На первый план выступило главное — высочайшее чувство ответственности и боевого товарищества, без которого победить той апрельской ночью было просто невозможно, немыслимо!
Вызов № 3. Ситуация…

— Не гори, Правик…

— Не буду…

Они обменялись этими, ставшими привычными уже, словами прощания, и он заспешил на дежурство.

Припять готовилась к празднику, и улицы города сияли той свежестью и чистотой, какие приходят лишь в Первомай. Особенно — на Украине… Как Володя любил этот город! Излом реки, белое кипение вишни, буйство зелени. Он жадно вдыхал воздух, напоенный запахом молодых садов, только что развернувшегося тополиного листа, весеннего речного простора… Да, удивительным выдался апрель. Кажется, всю свою щедрость отдавала людям в эти дни природа.

И через несколько дней она будет так же щедро дарить весеннее тепло… И аисты закружатся над Припятью, и соловьи будут раскалывать тишину ночи своими трелями… Только сам город станет безлюдным, неживым.

Кто мог представить это еще утром 25 апреля?

Мера жизни — поступок. Так учил его отец. Но в характере Правика органично сплетались, казалось бы, разнородные черты. С одной стороны, он очень трезво и без оттенков оценивал мир, в котором жил. С другой — ему была свойственна самая жгучая жажда на красивое, мудрое слово. Вера в то, что умное и толковое слово, сказанное человеком, — это уже самодостаточная истина, жила в Правике прочно. И все же крестьянский склад ума заставлял отдавать предпочтение конкретному делу. В какое-то время что-то словно бы надломилось в нем. «Но почему же так часто прекрасные слова точно повисают в воздухе? Плетем какие-то словесные кружева, а дело-то ни с места…» — Правик взрослел, и его пытливый ум требовал ответа на вопросы, мучившие многих из нас. Разрыв между словом и делом, декларацией и реальностью, который переживали мы тогда, не мог не волновать, не тревожить столь чуткую, как у Правика, душу. Это была подспудная, мучительная работа ума и сердца. Володя с болью замечал, что некоторые старые его друзья, с которыми еще несколько лет назад он зачитывался «Чапаевым», подражал беззаветным «неуловимым мстителям», заметно изменились. Появилась жажда сиюминутных житейских успехов, суть которых казалась ему необычайно мелкой, унизительной. Симпатий эти люди, вроде бы, к нему не утратили — его уважали за твердое слово, независимость суждений, волю… Все было как встарь: «Привет… Здорово…». Но вот он увидел на барахолке одного из тех, с кем в свое время крепко дружил. Старый товарищ торговал из-под полы джинсами — втридорога…

— Не стыдно, ты же классный шофер?!

— Знаешь, Володька, не стыдно… Главное — не засыпаться. Но, как известно, риск — благородное дело… А ты, Володька, всегда чудной был. Опускайся-ка со своей прекрасной башни. Советую…

— С какой башни?

— С той, что из слоновой кости. Оглянись! Все вокруг иначе, чем в книжках-то. Хочешь жить — умей вертеться. Что ты на свою лейтенантскую зарплату имеешь? А у меня уже и «видик», и «жигуль» с тестем справили. И на работе все «схвачены», понимаешь? А остальное — слова, Володька.

По своей природе Правик был несколько застенчив. Поговорить обо всем, что мучило его, мог только с Надей. В связи с этим ее воспоминания необычайно важны для нас. И не только потому, что в них запечатлелись какие-то особенные эпизоды его короткой жизни. Но и потому, что Надина душа впитала в себя самую суть его мироощущения. Она, как мне кажется, и по сей день смотрит на очень многое глазами Володи.

…В гостиничном номере светло и тихо. Надя машинально поглаживает письма, фотографии мужа, веером разложенные по столу.

— Мы, женщины, более наблюдательны, чем это кажется порой мужчинам. Особенно — когда речь идет о человеке, который стал для тебя всем… Ведь я и представить не могла, что смогу жить, когда его не станет… Всякое могло случиться, если бы не доченька.

Да, так вот. Где-то, за месяц до своей гибели Володя мне говорит: «Знаешь, Кнопа, если бы я не боялся показаться одним — наивным, а другим — хитрым, то написал бы в ЦК нашей партии письмо. О чем? О том, как я, молодой офицер, вижу сейчас нашу жизнь… Понимаешь, не по себе мне, Надюша, от того, что под перестройку ловко подделываются сейчас разного рода демагоги и пустозвоны. Используют ее в своих целях. Иной раз такие хорошие слова с трибуны звучат; прямо в душу бьют, а уцепиться конкретно не за что. Сколько предложений я пытался внести, по делу, для дела, а мне в ответ — не суйся, куда не надо!».

— Переживал он, мой Правик, — Надя прикрывает глаза ладонью. — Очень переживал.

…Да, вместились в живой, деятельной душе и чистом сердце молодого лейтенанта раздумья, поиски и сомнения, которыми жили все мы в первые месяцы перестройки. Сколько бы сил прибавилось у Правика, доживи он до наших дней. И как бы он нужен был именно сегодня, в разгар коренного обновления общества… Как бы сработали на перестройку его искренность, мужество и несгибаемая воля.

— Стойкий оловянный солдатик — так я иногда в шутку называла его, — скажет спустя год после гибели Правика его жена. И, кусая губы, добавит:

— И он так же, как тот, сказочный солдатик, сгорел, но не отступил…

Разбор любой аварийной ситуации неизменно включает в себя тщательный анализ действий людей, попавших в нее. И понятно, что действия лейтенанта Правика оказались объектом детального, скрупулезного — по секундам! — изучения самых разных специалистов. И ни один из них не обнаружил в решениях, принятых лейтенантом, малейшей ошибки.

Ни одна секунда потеряна не была. Размышляя над природой этой безошибочности принятых Правиком решений, предельно точных действий лейтенанта и его караула, я вспомнил рассказ подполковника Мельника.

«Однажды я обратил внимание на то, что Володя делает короткие конспекты некоторых прочитанных книг.

— Как думаете, — спросил меня Володя, — есть ли в поведении людей, попавших в необычные ситуации, что-то общее? Я тут пару книг по психологии прочел, но это не совсем то, что мне нужно… Вот и пытаюсь нащупать сам.

— Что именно? — спросил я его.

— То, что одних обезволивает, а других заставляет действовать в экстремальных обстоятельствах…

— И нашел?

— Мне кажется, что нашел, — ответил Володя, — но все это еще надо хорошенько обдумать и точно сформулировать.

Откровенно говоря, я, с «высоты» жизненного опыта, оценивал эти поиски Володи как нечто схожее с юношеской потребностью писать стихи… И поэтому промолчал, хотя и хотелось сказать, что универсальных рецептов для воспитания в себе мужества нет. Что в сложной обстановке человек порой сам себя не узнает. И, наверное, хорошо сделал, что промолчал».

Вспомнил я этот рассказ Мельника и совершенно иначе воспринял слова Половинкина: «Лейтенант, занимаясь со мной, как-то сказал, что настоящий пожарный, помимо инструкций, обязан точно знать возможности своего организма. За сколько пробежишь стометровку. За сколько — километр. Какой вес можешь поднять — стоя, лежа, сидя. На сколько секунд способен задержать дыхание. Определить в боевой обстановке самый верный вариант действий без этого нельзя».

…Наверное, конспектируя прочитанное, накладывая одну экстремальную ситуацию на другую, Правик еще в те юношеские, курсантские годы что-то все-таки нашел… Не думаю, что некий универсальный «рецепт». Скорее даже наоборот. Нащупал что-то свое, присущее лишь его, правиковскому характеру. И, как мне кажется, понял, что нестандартная ситуация — это ситуация, когда решения приходится принимать, опираясь не только на концентрацию духовных сил и волевое напряжение, но в первую очередь на точный расчет.

Да, в свои двадцать лейтенант знал о себе больше, чем иной доживший до седин человек.

Но был в нем и резерв, о котором Володя, думается, не подозревал. Тот уникальный, запредельный потенциал Личности, который и срабатывает лишь за пределом возможного.

Наверное, каждый из нас несет в себе такой резервный потенциал. Вопрос в том, как и какой механизм способен «извлечь» его, заставить сработать в критическую минуту?

В этом смысле Володя Правик оставил нам сложнейшую психологическую загадку.

Разгадаем ли?

А день шел своим привычным чередом. Наполненный будничными, знакомыми обязанностями и хлопотами. Каждый боец караула «занимался по распорядку дня», как скажет позже старший сержант Бутрименко, командир отделения и водитель автоцистерны. Сам Иван Алексеевич еще раз зашел в гараж и по укоренившейся привычке тщательно осмотрел основные узлы своего могучего «агрегата на колесах». Он вообще привык за время службы все делать надежно, скрупулезно.

«Бо в нашем диле всэ наиглавнийше», — любил повторять этот обстоятельный, по-крестьянски деловитый сержант. Может быть, именно поэтому был Иван Алексеевич авторитетным человеком в карауле — и для молодых бойцов, и для Правика. Степень надежности Бутрименко можно сравнить, пожалуй, лишь со степенью его веры в то, что ничего невозможного для человека на этом свете просто нет. Впрочем, авторитет сержанта распространялся не только на небольшой коллектив пожарных — слово Ивана Алексеевича имело в Припяти особый вес. Не случайно он был избран депутатом горсовета и, как не раз повторял Правик, был «самой что ни на есть настоящей Советской властью».

Андрей Половинкин ремонтировал пожарные рукава, мысленно повторял положения «Боевого устава пожарной охраны»: Правик вот-вот должен был принять у него зачеты… Андрей хоть и быстро вошел в ритм службы, но до конца еще пожарным себя не прочувствовал. С завистью поглядывал на ребят, мастерски действовавших на тренировках. Он и форму пожарного еще не успел получить, и ему казалось, то выглядит он в своих брюках и рубашке «по-татски». Разве что сапоги… Так что жизнь в карауле шла привычно и размеренно. Свободные от вахты успели даже сыграть в волейбол, прочесть свежие газеты и обменяться мнением о прочитанном.

— Вы заметили, как после XXVII съезда заработала наша пресса? — Правик отложил газету. — Только вот какая штука получается: мы будто бы ждем, как у Некрасова, мол, приедет барин, барин нас рассудит. Пока каждый не поймет, что Перестройка в нашей стране это его личное дело, в первую очередь личное, то она далеко не продвинется.

— Это точно, — согласился Бутрименко.

Короткий этот диалог прочно врезался в память Половинкина. Встретившись с ним спустя год, я услышал от него: «Правик даже очень личные дела всегда соотносил с тем, что происходит в мире. Однажды, занимаясь со мной, лейтенант спросил:

— А ты понимаешь, что, случись, не дай бог, война, мы будем самыми подготовленными к ней? Мы, пожарные, охраняющие атомную станцию… На меня, на тебя, на наших ребят ляжет колоссальная ответственность. Откровенно говоря, меня просто бесит тот факт, что наша местная гражданская оборона ни разу не попыталась чему-то поучиться у нас, использовать накопленный нами опыт тренировок, учений… Надо будет, как говорится, ударить в колокол.

Я уже позже, в больнице, в санатории, не раз вспоминал эти слова Правика. Как много волновало его и как точно он угадывал проблему».

Да, к сожалению, проблему он угадал. Однако «ударить в колокол» уже не успел…

Что еще из этого дня удержала память оставшихся в живых? Из той его половины, которая протекла очень обыденно, если можно назвать обыденным дежурство в пожарной охране, да к тому же на атомной станции.

Обед… Ужин… Правик некоторое время возился со своим техническим детищем. Для водителей им был разработан и сконструирован специальный стенд, позволяющий молниеносно включаться в транспортную обстановку. Установил Владимир и табло с отсчетом времени на выезд (оно четко сработает в первые же секунды тревоги!). Так что вполне понятно, почему он обиделся, когда Надя шутливо назвала его «кустарем-единоличником»… Золотые руки лейтенанта находили себе применение прежде всего там, где это было необходимо людям.

И все же, несмотря на привычный ритм дежурства, какое-то предчувствие мучило Правика. Я далек от мистификации, но факт есть факт: тревога, природу которой он, наверное, и сам бы не объяснил, вошла вдруг в его душу.

Из песни слов не выкинешь. И хотя в период работы над материалами, касающимися жизни Правика, мне советовали этот факт обойти стороной («Зачем бросать тень на парня? Это только снизит воспитательный эффект, которым обладает его судьба…»), я все же решился оставить. Это необходимо, чтобы понять характер лейтенанта.

Да, факт есть факт. Второй раз в жизни он ушел в «самоволку». Правда, всего на несколько минут… И на машине, с включенной рацией…

Тревога, переполнявшая его, выплеснулась. «Возьму грех на душу. Повидаю дочь. Что-то подсказывает мне…». Правик тщательно проверил посты, готовность рации к приему и уехал.

— Что случилось? — Надя испуганно кинулась ему навстречу.

— У меня всего полминуты. Как Наташка? У вас ничего не произошло? — Правик быстро прошел к кроватке дочери.

— Да нет же… Все в порядке. Я ее уже выкупала, накормила… Что с тобой, Правик?

— Я очень люблю тебя, Кнопа. Слышишь, очень! — Володя внимательно посмотрел ей в глаза, обнял и быстро вышел. Но вдруг вернулся и спросил: — Где наш магнитофон? Запишу что-нибудь к празднику. А заодно — и свой голос…

— Не гори, Правик…

— Не буду…

Всего несколько минут заняла стремительная поездка. Простим их ему. Как знать, может быть, она придала ему крупицу того спокойного мужества, с каким через несколько часов он пойдет в атаку.

Машина в последний раз несла его к станции, потрескивала включенная рация, водитель насвистывал что-то удивительно знакомое, но что именно, Правик так и не вспомнил…

Магнитофон затерялся в суматохе аварии. Как знать, может быть, где-то лежит сейчас пленка с его голосом?

И майора Телятникова в тот роковой вечер посетило странное предчувствие. Он то и дело поглядывал на телефон и, неожиданно для себя, передвинул его поближе.

— Ты что, Леня? — спросила жена.

— Вдруг позвонят…

— Да кто же, в такую пору?

— Мало ли…

Наверное, психика людей, ежедневно сталкивающихся с опасностью, даже с опасностью лишь возможной, приобретает какую-то особую восприимчивость и остроту. Тем более, когда на твоих плечах такая гигантская ответственность…

По-моему, имеет право на жизнь такое понятие, как «социальные гены». Я имею в виду духовные корни, которые тянутся от родителей к детям. Вспомним, как гордился своей родословной Кибенок! Это гордость за принадлежность к роду, который целиком посвятил себя делу опасному, связанному с постоянным риском… Каким изумительным рабочим талантом, потребностью к труду обладал сын механика Павла Афанасьевича Правика — Володя Правик! В этом смысле очень важно проследить и родословную Леонида Телятникова. Мы помним характеристику, данную ему в училище: «…спокоен, уравновешенный, чуткий и отзывчивый, на пожарах действовал решительно…» А вот что рассказывает о его отце ветеран Великой Отечественной войны, сотрудник УВД Кустанайского облисполкома Т. Абудлтаев:

«С отцом Леонида, Петром Николаевичем, в одно время ушли на фронт, война повела нас разными дорогами, а после победы встретились вновь. Вместе работали в управлении внутренних дел. Полковник П.Н. Телятников до ухода в отставку возглавлял отдел внутренних дел. Он был кристально честен и ненавидел любое проявление непорядочности, трусость и ложь».

Разные слова, разными людьми сказаны, но суть одна. И, видимо, не случайно на вопрос об идеале, заданный Телятникову школьниками, он ответит: «Отец».

Интересная деталь. Виктор Васильевич Трипунин, полковник, начальник управления пожарной охраны УВД Киевского облисполкома, которому подчинялся Телятников, рассказал:

— Майор однажды поразил меня пониманием проблем атомной станции. Я, конечно, знал, что он специалист высокого класса, получил солидную инженерную подготовку в Высшей пожарно-технической школе МВД СССР… И все же меня удивило это оперативное вхождение Телятникова в существо дела. Ведь совсем недавно он работал у нас, в управлении, и от проблем атомной был очень далек. На должность начальника ВПЧ-2, в «провинцию», так сказать, мы перевели его в начале 1983 года… А к его мнению уже прислушивались работники станции! И не сочтите это какой-то натяжкой. Ему даже предложили перейти работать на станцию. Там и зарплата повыше, и должность поспокойнее. Отказался, конечно.

В этом «конечно», сказанном старым полковником-пожарным, угадывается тот дух, который вообще присущ «рыцарям огня»; чувство профессионального родства развито в этой среде очень сильно. Причем даже родные неизбежно проникаются этим чувством.

— Я тоже — вечно на службе, — сказала ему однажды жена, Лариса Ивановна. — Ты хоть понимаешь это, майор Телятников?

…Он вновь посмотрел на телефон. Нет, не покидало его тягостное предчувствие. А может быть, все дело было в том, что истекали последние сутки его отпуска и мысли уже автоматически переключались на служебные дела?

— Как ребята? — спросил он жену о сыновьях, пятикласснике Олеге и третьекласснике, вечном непоседе, Мишке.

— Нормально. Они сейчас только о каникулах и думают.

Майор неожиданно вспомнил улицы Кустаная, откуда он недавно вернулся. Там он когда-то начинал в горотделе внутренних дел, инспектором пожнадзора… Как недавно и как давно это было!

«Наверное, я чем-то походил на Правика. Такой же был горячий и упрямый, — подумал Телятников. — Сегодня, кстати, его дежурство. Как он там?».

Он еще раз посмотрел на телефон. Телефон молчал.

А три Хмеля — отец и два его сына — любовались этим вечером удивительным звездным небом, раскинувшим над притихшей Припятью свой расписной шатер. Старший Хмель смотрел на это небо, заступив на дежурство. Младшие — дома. Но видели они одни и те же звезды.

…Еще одна династия, еще одно родовое ремесло.

Григорий Матвеевич Хмель — водитель. За плечами у него не только борьба с пожарами — успел ветеран хлебнуть и военного лиха.

Петр Григорьевич Хмель — лейтенант внутренней службы, начальник караула… Лейтенант красив той яркой, броской красотой, которая встречается только у украинских парубков: черноглаз, румян, брови и усы что вороново крыло. Многим девчатам снятся эти смоляные усы.

Иван Григорьевич Хмель — опытный, толковый пожарный. Держится с Петром с излишней, наверное, солидностью. Еще бы, ведь он среди братьев старший…

Лейтенант любовался небом, усеянным крупными, яркими звездами не долго. К восьми он должен был заступать на дежурство. И он, по привычке, наскоро сделав гимнастику, лег спать.

Через несколько часов ему предстоит сменить на роковом рубеже лейтенанта Правика.

В «Боевом уставе пожарной охраны» записано:                                                          —

«Тушение пожара — основной вид боевой деятельности пожарной охраны. Эти действия приходится вести в различной обстановке: днем и ночью, в сильные морозы и при высоких температурах, в задымленной и отравленной среде, на высотах и в подвалах, в условиях взрывов, обрушений и стихийных бедствий».

Если исключить «сильные морозы», то им досталось абсолютно все из этого грозного списка. И сверх того — радиация…

По статистике, каждый час на планете вспыхивает 600 пожаров. За год — около пяти миллионов.

Но ни один из них не сравнить с чернобыльским.

Достаточно много сказано и написано о сражении на четвертом энергоблоке. Мне нечего добавить в чисто техническом плане. Да и речь сейчас не о технической стороне дела — речь о судьбах людей, которые не отступили, прошли, свою огненную голгофу до конца.

…В одной столичной аудитории я оказался свидетелем разговора.

— Они же были совсем мальчишки, — доказывал профессорского вида чиновник. — Тому же Правику — чуть больше двадцати. Юношеский порыв, знаете ли… В этом возрасте вообще чувство страха, перед экзаменом, скажем, по химии, нередко гораздо острее, чем страх смерти. Впрочем, сам по себе пожар был, говорят, не самый страшный. Случаются и помасштабнее. Главное дело в радиации. А о ней у них было представление смутное. Да и приборы барахлили. Уверен, если бы этот парень понимал, на что идет и куда тянет за собой людей, н вел бы себя иначе. Не знаю, кто первым обвинил чернобыльских пожарных в «незнании реальной обстановки». Более того, однажды мне пришлось услыхать, что Правик «отдал приказ заливать реактор водой»! Откуда это желание сделать из живых, мыслящих, высокоподготовленных людей эдаких бездумных солдафонов? Умалить степень высочайшего, предельно осознанного героизма?

— Кому выгодно? — переспросил коллега-известинец Андрей Иллеш, который работал в Чернобыле буквально с первых дней аварии. — Тому, кто вообще не может не смаковать наши беды, не растравливать и без того горькие раны. Для некоторых подвиг — это что-то вроде пощечины за личную трусость и неспособность драться. Вспомни, какие завидные бойцовские качества проявил Правик, будучи еще только стажером? Неприятелей у него всегда хватало. Неужели ты думаешь, что их не осталось после смерти? Речь, конечно, не о конкретных там «ван ванычах», а по большому счету: о нравственных противниках. Мало, что ли, о Чернобыле вообще было вранья?

Немало… Перелистаем подшивки лишь нескольких солидных западных газет.

«Таймс»: «По данным, поступающим из определенных кругов американской разведки, пожар на Чернобыльской атомной станции не поддается контролю».

«Дейли миррор»: «Как полагают, на первом этапе уже убиты 2000 человек».

А московский корреспондент той же «Таймс» К. Уокер, ссылаясь на слова некоей Роны Брансон, утверждал, что «в Киеве правительственная больница заполнена жертвами катастрофы».

Мы хорошо знаем методы наших идеологических противников. И в этом смысле понимаем, на какую мельницу текут ручейки досужих сплетен и слухов. Ведь любая попытка сделать из наших национальных героев безмозглых роботов, не ведающих, что творят, не раздумывающих, не способных к четкому и трезвому анализу, — это попытка исказить представление о советском характере, о нашем образе жизни. И тут очень важно еще раз разобраться: так что же знал и чего не мог знать Правик? Кто подал и подтвердил «вызов № 3» — вызов повышенной опасности — робот или глубоко осознающий обстановку специалист?

В кабинете «главного пожарного страны» генерал-майора А.К. Микеева необычно тихо. Я помню, как весной 1986 года сюда принесли огромные карты и чертежи Припяти и Чернобыльской АЭС… Десятки людей толпились в этом кабинете: пожарные, инженеры, энергетики. Комната стала штабом, куда стекалась вся оперативная информация, и поэтому мы, журналисты, всеми силами пытались попасть именно сюда. Впрочем, самого хозяина застать было сложно — в общей сложности Анатолий Кузьмич Микеев находился в самом Чернобыле больше месяца и найти его в промежутках между командировками удавалось далеко не всем.

Непривычно тихо сегодня в его кабинете. На столе генерала несколько фотографий: Правика, Кибенка, Игнатенко, Тишуры…

— Значит, что же знал Володя и чего он знать не мог? — Микеев достает потертый блокнот…

— В ночь на 26 апреля на четвертом энергоблоке при выводе его на плановый ремонт проводились эксперименты — по решению дирекции станции. Странное, конечно, дело, но необходимая подготовка проведена не была, меры по обеспечению должного контроля тоже не приняли… Да и соответствующей безопасности… Впрочем, странного тут мало — речь нужно вести о вопиющей безответственности.

— А что об этом знал начальник караула Правик?

— Ровным счетом ничего. Он не был даже поставлен в известность о том, что отключены некоторые технические средства защиты реактора, что грубо нарушены важнейшие положения регламента обслуживания. Персонал энергоблока пошел и на это… А в результате создавалась неконтролируемая ситуация, и наступил момент, когда мощность реакторной установки резко возросла, произошел разрыв части технологических каналов… Короче говоря, создались условия для ряда реакций, в том числе и теплового взрыва.

— А если проследить по минутам…

— Два взрыва произошли последовательно в 1 час 24 минуты… Плюс-минус одна минута. В результате разогретые до высокой температуры фрагменты активной зоны реактора были выброшены на крыши некоторых помещений реакторного отделения, деаэраторной этажерки и машинного зала. Возникло свыше 30 очагов горения…

Генерал рассказывает это, почти не заглядывая в блокнот; и я вижу, что мысленно он снова там, в Чернобыле, в апреле 1986 года.

То, что сегодня кажется нам уже понятным, в те дни требовало скрупулезного, тщательнейшего анализа и осмысления. Свидетельства очевидцев были разноречивыми, нуждались в строжайшей проверке.

— И не только для того, чтобы в чисто юридическом плане выявить истину. — Генерал на какое-то время задумывается. — Важно было четко уяснить, что же все-таки произошло. Прежде всего, для того, чтобы правильно организовать борьбу за ликвидацию аварии, ее последствий в дальнейшем.

— А что бы случилось, если бы «шеренга № 1» вдруг растерялась? Если бы Правик не оценил точно обстановку?

— Трудно даже предположить. Давайте представим ситуацию… Отдельные загорания (как следствие повреждения некоторых маслопроводов, коротких замыканий в электрокабелях) возникли в машинном зале у одного из турбогенераторов. По меньшей мере, пять очагов пожара вспыхнуло на разных этажах реакторного зала, в аппаратной… И главное — огонь двинулся в сторону соседнего, третьего блока, грозил перейти в машинный зал, где возле каждой турбины стоят большие емкости с маслом… И еще — он мог охватить кабельные каналы, разрушить систему управления и защиты всей станции… Словом, последствия могли бы быть немыслимыми, если бы Правик растерялся и решительно не принял бы на себя обязанности РТП.

…РТП расшифровывается просто — руководитель тушения пожара. Иными словами, человек, единолично отвечающий здесь за все. До прибытия Кибенка оставалось еще несколько минут. До приезда Телятникова, будем предельно точными, — 21 минута. Этот, как может показаться, мизерный отрезок времени ему предстояло прожить, рассчитывая только на своих бойцов. На себя. Много ли значат эти короткие минуты на шкале нашего обычного времени? А там, в Чернобыле, в ту трагическую ночь…

— Судьбу всей станции могла решить любая секунда. Всего одна, — Микеев берет в руки фотографию Правика. — Действительно, совсем мальчик… Понимал ли он, на что идет?.. Как только язык у кого-то повернулся усомниться! Ведь эти люди атомную охраняли, а не сарай… Если бы Правик не понимал, что произошло, то не было бы и приказа, который он отдал непосредственно из зоны аварии…

Мы еще вернемся к этому приказу. А пока уточним: вызов № 3 — высший из возможных. Но, помимо степени важности, которую он означает, это еще и сигнал общей тревоги для пожарных Киевской области. Все подразделения обязаны молниеносно устремиться туда, откуда поступил вызов № 3. Отдав приказ, лейтенант на какое-то время, по сути дела, принял на себя полномочия главнокомандующего. Решиться на такое, согласитесь, можно было, только когда обстановка тебе ясна предельно. А Правик не только отдал приказ, но и подтвердил его. И именно поэтому уже через полтора часа после передачи в эфир вызова — преодолев свыше 150 километров! — к станции прибыла оперативная пожарная группа из Киевского областного управления.

Лишь когда личность проявляет себя в экстремальной ситуации, мы начинаем пытливо изучать ее, пытаясь осознать истоки мужества или трусости, честности или падения. И при этом, наверное, начинаем лучше понимать свое время, видеть его болевые точки, его приобретения и потери в сравнении со вчерашним днем. Недаром говорят, что личность — это всегда нравственная и историческая целостность.

Личность Владимира Правика в этом смысле дает нам возможность очень точно оценить те перемены, которые произошли и происходят в нашем обществе, то новое, что внесла в него перестройка. Один старый пожарный сказал мне приблизительно следующее: «Если бы это случилось в конце семидесятых или начале восьмидесятых, то я не уверен, что Правик дал бы вызов № 3. В пекло бы полез — несомненно. Такая у нас служба. А вот ответственности бы за подачу «сверхсигнала» мог бы испугаться. Понимаете? Смерти бы не испугался, а дать вызов бы не решился».

Не знаю, насколько прав ветеран. Но, мне кажется, какая-то доля истины в его печальном откровении есть.

В том-то и дело, что формирование характера Правика, точнее даже — итог этого процесса пришелся на начало обновления нашего общества. И Владимир был уже напрочь лишен тех наносных качеств, которые нередко иных заставляли действовать с оглядкой на «верха».

Правик поступал так, как считал единственно правильным. И говорил вслух то, что думал.

Вызов № 3 расколол эту благоуханную весеннюю ночь жестоко и властно. Десятки бойцов пожарной охраны в самых различных уголках Киевщины были подняты по тревоге… Поблескивая желтыми маячками, разламывая ночную тишину воем сирен, пожарные машины мчались к Чернобылю. Но первая прибудет лишь через полтора часа.

А пока только двадцать восемь пожарных вступили в жестокую схватку. Караул Правика, бойцы Кибенка.

Зазвонил телефон и в доме майора Телятникова.
«Иду в разведку!»

Как бы много и жадно ни читал Правик, он не был в этом плане всеяден. Мы уже знаем, в училище его интересовали проблемы ядерной энергетики и общественные дисциплины… И вдруг его захватила поэзия. Есенин, Блок, Мартынов… Что он искал у этих очень разных по мироощущению поэтов? Откровенно говоря, я думал, что он и сам пописывал стихи. Однако свидетельств тому нет. И этот факт несколько удивляет, если учесть, сколько поэзии в его письмах жене.

— Мне кажется, общение с мудрой поэзией было для Володи своеобразным способом общения с миром, — сказал мне подполковник В. Мельник. — Как он нуждался в ответе на столько мучивших его вопросов… Тем более что в начале восьмидесятых у каждого из нас было немало наболевшего. И еще, мне думается, он искал идеал личности.

— В стихах?

— Именно. Не забывайте — возраст…

И все же не в характере Правика было создавать для себя некий книжный идеал. Я, пожалуй, согласился бы с первым утверждением — большие поэты помогали ему осмыслить мир, в котором он жил.

— Знаешь, почему Есенин не просто поэт, а поэт — великий? — Надя хорошо запомнила день, когда он задал ей такой вопрос: это было как раз накануне рождения дочери. — Потому, что он не «придумывал» стихов, а просто прислушивался к голосу земли, людей, времени… — И вдруг, словно открыв для себя что-то очень важное, Володя тихо и очень серьезно сказал: — Нельзя ничего придумывать. Понимаешь? Ничего — ни любовь, ни друзей, ни себя. Надо просто быть…

— Что же, по-твоему, и мечтать нельзя?

— Можно, Кнопа. Можно и нужно. Но не придумывать… Иначе из жизни уходит правда.

…На XX съезде комсомола, с трибуны Дворца съездов, имя Владимира Правика было произнесено в одном контексте именно с этим словом — «Правда».

Полковник Геннадий Алексеевич Расчетин бережно хранит в своем кабинете документы, связанные с подвигом чернобыльских пожарных. Среди них — объемная пачка школьных сочинений о Правике. Это понятно, почему именно о нем, — отрочество и юность немыслимы без образа героя, который ненамного старше тебя. Для тех, кому сейчас 12-16, им стал Владимир. Впрочем, как и Виктор Кибенок. Ну а сам Правик — кого он избрал в своей юности в качестве нравственного образца для подражания?

…30 декабря 1941 года. Станция Лосиноостровская. Бомбежка. В огненном кольце оказался санитарный поезд, битком набитый ранеными. Пламя начинает жадно лизать вагоны с красными крестами на бортах. Курсанты школы пожарной охраны ценой своей жизни, под бомбежкой, а чуть позже и под артобстрелом борются за спасение людей. Погиб начальник пожарной охраны Н. Садовский, сражен осколком курсант Петров, падает боец Ескин… 16 часов длилась эта схватка с огнем.

…Одиннадцатые сутки отряд разведчиков отбивает атаки врага. На календаре все тот же — сорок первый. Вчерашний пожарный А. Татьянин ведет бой наравне со всеми, это стоит ему огромных усилий — страшно обморожен разведчик… К своим он все-таки прорывается. А там — госпиталь, ампутация ступней обеих ног. Однако он все же возвращается в родную пожарную часть! Сначала служит телефонистом, а свободное время отдает тренировкам — ходьба, бег, лазанье по лестнице… И все это на протезах! Он доказывает, что может быть полноценным бойцом, и вновь становится им… Сейчас бюст Татьянина установлен на Московской пожарно-технической выставке. Он кавалер ордена Ленина.

«Маресьев пожарного дела», — назвал его Правик на одном из комсомольских собраний дивизиона. О природе такого мужества он размышлял в реферате, который, помните, посылал на конкурс.

Может показаться, что в Правике была некая профессиональная ограниченность — все, о чем бы он ни писал, какие бы на будущее ни строил планы, обязательно сводилось к пожарной службе. Может быть, в этом есть определенная доля истины. Но, видимо, эта черта свойственна большинству настоящих профессионалов. «Я поэт — этим и интересен», — говорил Маяковский. «Физика — моя вселенная», — утверждал Ландау. «Жить — это значит летать», — не раз повторял Гагарин.

Очень нравилось Правику слово, которое мне сначала показалось маловыразительным, жаргонным. «Будем тушилами пожаров», — прочел я в его письме, написанном из Припяти в 1982 году. Но, поразмыслив, неожиданно понял, что Правик, во всем стремившийся к абсолютной точности и определенности, полюбил это слово за его предметный смысл. Дело пожарного именно тушить, гасить огонь.

…Была у него и любимая фраза. Я вспомнил о ней тотчас, как увидел её в одном из отчетов о Чернобыльском пожаре. «Иду в разведку», — говорил Правик, первым открывая двери на экзаменах, бросаясь с крутого берега в Днепр, сдавая зачеты по самбо…

В ночь с 25 на 26 апреля эта фраза тоже обрела предельно конкретный смысл.

Обратимся к документальным свидетельствам, сделанным в апреле-мае 1986 года. Это необходимо, чтобы все, происшедшее после двойного взрыва на четвертом блоке, стало более понятно, более зримо. Может быть, эти документы слишком лапидарны, но им цена особая — писались они на больничных койках. Теми, кто еще мог писать…

«Я, Шаврей Иван Михайлович, родился 3 января 1956 года, белорус. Работаю в пожарной части по охране Чернобыльской АЭС на должности пожарного.

Во время аварии совместно с караулом нес службу в расположении части возле диспетчерской на посту дневального. Тогда рядом были подменный диспетчер Легун С.Н. и заступавший на пост дневального Ничипоренко Н.Л. Стояли втроем, разговаривали, как вдруг…».

«25 апреля 1986 года я, Прищепа В.А., находился на дежурстве по охране АЭС. Дневное дежурство прошло без происшествий. В ночное время должен был стоять дневальным. После просмотра телепередач лег отдыхать…».

«Я, младший инспектор ВПЧ-2 Палагеча Владимир Семенович… находился на службе, а именно: осуществлял контроль за противопожарным режимом  непосредственно на АЭС.

В момент, предшествующий взрыву, я совершал обход закрепленного за мной сектора… находился на отметке «О» машинного зала».

«Я, сержант Петровский А., находился на дежурстве; до ночного времени личный состав занимался по распорядку дня…».

«Я, командир отделения, водитель ВПЧ-2 старший сержант внутренней службы Бутрименко Иван Алексеевич, заступил на дежурство с 25 на 26 апреля 1986 года. С утра, с 9.30 до 18.00 я на АЦ-40-ЗИЛ-130 со второго пирса качал воду у резервуара 5-го строящегося энергоблока 3-й очереди.

С 18.00 до 19.30 обслужил машину и поставил ее в гараж. Остальное время занимался по распорядку дня…».

Обстоятельный, по-хозяйски рассудительный Бутрименко в своей записке оставит очень много ценных наблюдений, мы еще вернемся к ним. Сейчас важнее понять, что бойцы пожарной охраны, как и в любой другой день, несли свою службу строго по регламенту. Каждый неукоснительно исполнял свои обязанности. Именно это и позволило Правику молниеносно собрать все силы в единый кулак. Выпади из механизма, какой представляли собой люди и техника, хотя бы один элемент, сломайся самый мельчайший винтик, те драгоценные секунды и минуты, о которых говорил генерал Микеев, были бы утеряны.

Вспомним: на преодоление учебной полосы препятствий пожарному отводится норматив в тридцать с небольшим секунд. Все расчеты показывают, что в момент аварии, после сигнала тревоги, который дал Правик, каждый — подчеркнем — каждый боец его караула этот и другие нормативы перекрыл!

Вот хроника этого периода их жизни.

…Через 180 секунд караул во главе с Правиком был уже на месте вызова тревоги, поданной сигнализацией.

…Еще через 120 секунд Правик уже принял решение, единственно верно оценив обстановку.

…Всего 300 секунд понадобилось лейтенанту Виктору Кибенку, возглавлявшему караул в пожарной части Припяти, чтобы, преодолев значительное расстояние до атомной станции, прийти Правику на помощь.

Посчитайте, сколько секунд понадобилось вам, чтобы пробежать эту страницу, читатель… И тогда станет понятным, что отсчитывать мгновения подвига по шкале нашего привычного времени просто невозможно.

Какой же механизм включается в действие? Как же должен быть подготовлен коллектив, чтобы люди, очень разные и по характеру, и по своим физическим данным, да и по возрасту, действовали с непостижимой слаженностью и четкостью? Действовали, как один, отлично тренированный человек!

…Как-то на пограничной заставе я оказался свидетелем довольно сложных учений. Общий маршрут составлял несколько десятков километров по завалам, ущельям, горным ручьям: Помню, руководитель учений несколько нервно поглядывал на хронометр. Основная часть задачи уже была выполнена, «нарушитель» обнаружен, и часть бойцов уже завтракала (поиск шел ночью, чтобы усложнить ситуацию). «Задача-то выполнена. Что же вы так переживаете?» — спросил я майора. «Мне, чтобы понять, как подготовлена застава, важно судить и по тому, как действуют отстающие… Привычка, знаете ли… О командире я в конечном итоге складываю свое мнение по тому, как действуют все, а не только лучшие».

— Здесь есть своя, проверенная боями, армейская мудрость. И если оперировать таким, несколько затертым словом, как «экзамен», то Правик и Кибенок сдали его на «отлично», — сказал мне опытный пожарный полковник В. Трипутин. — Я имею в виду экзамен на звание командира. О личном мужестве и говорить не приходится…

Когда-то, в своей «голубой юности», как говорил Правик, он, еще курсант, писал Наде:

«Штурмуй, круши меня, и эти бомбардировки станут мне хорошим уроком психологии, ведь я стану в будущем командиром-воспитателем…».

И он стал им. Каким? На этот вопрос ответил весь караул Правика — ни один из его бойцов не дрогнул, не замешкался, не растерялся.

…Иван Михайлович Шаврей, двадцатилетний белорус, крепыш, в своем коротеньком интервью скажет:

— За несколько минут до взрыва мы возле диспетчерской рассуждали с Колей Ничипоренко о том, не пора ли сажать картошку…

Я привожу этот факт для того, чтобы была более зрима «точка отсчета» того физического и душевного состояния, в котором застала тревога этих парней. Естественно, как ни велика ответственность пожарных, человеческий организм не может круглые сутки жить в напряжении. Весь вопрос заключается в умении в какие-то доли секунды мобилизоваться и стремительно влиться в организм коллектива, не теряя своих волевых качеств, подчиниться коллективной воле. Вот тут-то и сказывается талант командира.

Вспомним, как скрупулезно Правик занимался с молодым пожарным Половинкиным, сколько сил отдал, чтобы парень приобрел не только сноровку и известные навыки, но прежде всего — почувствовал себя частицей этого коллективного организма. Причем частицей, от которой зависит столько же, сколько и от других бойцов караула — от рядового до начальника.

Вспомним, как Виктор Кибенок в своем подразделении уберег человека, не позволил надломиться ему, а взял на себя обязанность сделать из него настоящего бойца. И сделал!

У лейтенанта Кибенка тоже была любимая поговорка. «Держитесь ближе к жизни, ребята», — повторял он не раз. Если он видел, что на тренировках и занятиях кто-то «работает не в полную силу», мол, в критической ситуации все равно не подведу, то лейтенант в разговоре с ним обязательно употреблял эти слова:

— Надо держаться ближе к жизни… Её обмануть нельзя. Лень твоя обязательно вылезет наружу. И запомни — именно в критическую минуту.

И. Шаврей.

«…Стояли втроем, разговаривали, как вдруг… По тревоге выехали. Заняли боевые посты…».

В. Прищепа.

«…Лег отдыхать. Ночью боевая тревога. Быстро оделся и сел в автомобиль. С автомобиля увидел пламя на АЭС. В наш автомобиль сел лейтенант Правик В.П. Он по рации передал вызов № 3…».

А. Половинкин.

«На место аварии прибыли… Стали разворачивать машину и готовить к тушению…».

А. Петровский.

«В течение нескольких минут личный состав прибыл на 4-й блок. Машины были поставлены на гидрант к сухотрубам возле транспортного коридора…».

И. Бутрименко.

«По прибытии на место пожара начальник караула, лейтенант внутренней службы Правик В.П. дал указание установить первый ход АЦ-40-ЗИЛ-120 на гидрант по ряду «А» и подключиться к сухотрубам 3-го блока. А также подключить к первому блоку пенный ход, чтобы без всякой задержки дать на крышу 3-го блока и далее пену, если понадобится…».

Заметим, «если понадобится»! То есть даже в этой, невероятно сложной обстановке Владимир Правик не утратил разумной осторожности, понимая, что любой неверный шаг сможет обернуться бедой.

Мы еще увидим, сколь тяжелой была эта обстановка, — попытаемся, используя чисто физические величины (температуру, уровень радиации, высоту, на которой шел этот бой), представить, что выпало на их долю. Сейчас же еще раз уточним: с момента сигнала тревоги прошло не более десяти минут. Но лейтенант и его караул успели за этот срок прибыть на место, развернуться в боевом порядке и начать — с разумной осторожностью! — действовать.

Майор Телятников подъезжал к станции, автоматически поглядывал на часы: каждая секунда сейчас на вес золота…

Через 15-20 минут все пожарные, находившиеся в районе Чернобыльской АЭС, прибыли в зону аварии… А по шоссе, бетонкам и проселкам мчались сюда машины из других пожарных частей.

«Я, Осипенко Анатолий Иванович, водитель ППЧ-22 Киевской области, поселок городского типа Иванков, ночью 26 апреля по сигналу дежурного диспетчера и указанию начальника караула выехал на загорание ЧАЭС. Километров за 30-50 по радиостанции было передано сообщение о взрыве. К четвертому энергоблоку прибыл примерно через полчаса после взрыва…».

Это свидетельство только одного из тех, для кого сигнал, данный Правиком, — «вызов № 3» был равносилен приказу командующего.

— С такой скоростью я не ездил даже днем по самой хорошей бетонке, — скажет Осипенко позже.

Да, уже через тридцать минут к станции был стянут мощный отряд. Его надо было возглавить, поставить перед ним ясную и четкую задачу. Это сделал майор Телятников. Помощь бойцам Правика и Кибенка пришла…

Работая над архивами, я нашел статью, несколько строк из которой, заставили меня еще раз встретиться с генералом Микеевым. Вот они:

«…Объект был самым сложным из всех существующих — атомная электростанция. Уровень радиации после аварии Правику был неизвестен. Но и без дозиметров лейтенант понимал — уровень выше нормы. В такой ситуации он имел право отдать приказ своему караулу — отступать и ждать подкреплений. Этим распоряжением он не нарушил бы ни одной строчки инструкции. Наоборот, инструкция запрещает пожарным работать в неисследованной зоне. Так же и в войну в солдатских вещмешках хранились уставы, в которых не было ни единого слова о том, что в крайней ситуации на амбразуру неприступного дзота нужно бросаться грудью…».

Первый вопрос, возникающий после прочтения этих строк: «Имел ли лейтенант такое право — ждать «подсказки»?».

Второй: «Каким же образом, если приборов не было, он определил, что уровень радиации выше нормы?».

Третий: «Что значит для пожарного, охраняющего атомную, «неисследованная зона»?». Ведь его и готовили для того, чтобы действовать именно в «неисследованной зоне»…

Хорошо понимаю, что репортаж написан в самые первые дни, по горячим следам, и автору приходилось пользоваться в некотором смысле чисто эмоциональной информацией. Однако журналист все же оговаривается; «…Лейтенант Правик, оценив обстановку, понял: не вступи он в схватку с огнем немедленно, беда перерастет в катастрофу…».

В общем-то можно было и пройти мимо этих вопросов, если бы речь шла только о мужестве Владимира и его товарищей. Но ведь разговор — о профессионализме, о компетентности, а это требует, чтобы мы обращались с истиной крайне бережно…

— Вопросы важные, — согласился генерал Микеев. — Тем более что я не совсем понимаю, о какой инструкции идет речь. Правик мог отступить только в одном случае, если бы он, оценив обстановку, понял, что его действия принесут вред. Только в этом случае. А во-вторых, «неисследованную зону» он как раз и исследовал. Сам. Лично. Ведь он же, расставив людей, пошел в разведку… Он же заглянул в разлом… Увидел все своими глазами! Ну а дозиметрическая аппаратура… Она, конечно, была. Только уровень радиации оказался такой, что датчики зашкалило. И не надо семи пядей во лбу, чтобы понять, как складывается обстановка.

Инструкции пишутся людьми. Кто-то страхует нас от возможной беды. А кто-то подстраховывается сам. И те документы, которыми располагал Правик, достаточно противоречивы при ближайшем рассмотрении. В любом случае: советоваться, как поступить, ему, по сути дела, было не с кем… И тут важно снова вспомнить, с каким обостренным любопытством изучал он атомную физику, энергетику, связанную с использованием ее последних достижений. Он был достаточно подготовлен, чтобы понять, зачем и куда идет. Так же, как и майор Телятников, которого, как мы уже знаем, даже работать на станцию приглашали.

Не учитывать этот высокий профессионализм офицеров-пожарных, несших службу на Чернобыльской АЭС, означает принизить степень подвига.

Он пошел в разведку сам. Посчитал нужным поступить именно так, потому что право на главное решение было лишь у него, а ошибиться в выборе последующих действий караула и тех, кто вот-вот должен прийти им на помощь, было нельзя.

Еще раз обратимся к документам.

«К моменту прибытия первого караула подразделения ВПЧ-2 в составе двух отделений во главе с начальником караула лейтенантом внутренней службы Правиком В.П. пожаром был охвачен 4-й энергоблок, кровля машинного зала, создалась реальная угроза распространения пожара по всей кровле машинного зала, на 3-й энергоблок.

Лейтенант Правик В.П., прибыв на объект, правильно оценил обстановку, подтвердил повышенный номер вызова, выбрал решающее направление для работы боевого участка со стороны машинного зала и в условиях высокого уровня радиации, проявляя стойкость и мужество, обеспечил успешное тушение пожара…».

И еще документ:

«Начальник караула лейтенант Правик В.П. принял решение организовать тушение пожара со стороны машзала при помощи стационарных стволов для защиты несущих металлических ферм и со стороны реакторного отделения кровли…».

И еще:

«Решения первого руководителя тушения пожара… были правильными. Подача лафетных стволов со стороны машзала способствовала предотвращению развития пожара…».

Первый руководитель тушения — он, Правик…

Незнакомые для большинства из нас технические термины, условные символы, специальные команды. Схема ситуации, понятная лишь профессионалам. Попытаемся заполнить ее пространство более понятными словами, способными, насколько это возможно, передать обстановку, в которой он действовал. Насколько это возможно… Слова есть слова. Но еще раз вспомним его разговор с женой, когда Владимир сформулировал свое понимание подвига: «Жить на пределе — значит жить всерьез. Жить и бороться за пределом возможного — это, наверное, и есть подвиг».

Всего три слова — «иду в разведку»… Но они поделили жизнь этого парня надвое. Он шагнул за барьер, за предел, откуда простая человеческая судьба берет новое начало — бессмертие.
Вызов № 3.
За пределом возможного…

Предстояло преодолеть семьдесят метров. Он, как никто другой в эту минуту, понимал, что необходимо предельно точно уяснить, что же произошло. Если радиация, зашкалившая приборы, лишь единичный выброс, то все обстоит не так трагично. По крайней мере, для тех, кто придет им на помощь. О себе речь не шла: «Свою дозу я уже взял… Но если реактор разрушен, то надо, чтобы об этом знали те, кто внизу…».

Просчитывая возможные варианты, отмечая основные очаги загорания, определяя огневые рубежи, Владимир думал и о людях, которых он пошлет в бой.

A. Половинкин.

«Лично я хочу… отметить лейтенанта Правика, который знал, что получит сильное радиационное поражение, и все равно пошел и разведал все до мелочей…».

B. Прищепа.

«…Мы проложили магистральную линию, которая вела на крышу. Но требовалось установить всю обстановку. В разведку пошли лейтенанты Правик и Кибенок…».

Да, к этому времени они действовали уже плечом к плечу. Судьба замкнула свой круг. Одними училищными коридорами ходили несколько лет назад… В одной и той же аудитории слушали лекции… По одним и тем же улицам Черкасс гуляли… Но друг о друге, в общем-то, ничего не ведали. И лишь на этом роковом рубеже их жизни пересеклись, слились в одну яркую судьбу.

Увидев мерцающие осколки, вокруг которых пузырился и тек битум, Правик понял: графит. Радиоактивный, раскаленный. Тут уж не нужны были никакие приборы, чтобы уяснить, какой интенсивной радиационной «накачке» он подвергается. Это же уяснил и Кибенок…

А пламя расползалось по кровле, жадно заглатывая метр за метром. Адская жара вскоре заставила отбросить респиратор… Битум плавился и тек, наполняя воздух удушливой гарью.

Правик заглянул в разлом. Оттуда исходило зловещее в своей невозмутимости, странное непривычному глазу, зеленоватое свечение…

Вот они мгновения подвига…

Специалисты утверждают, что на кончике зажженной сигареты температура — около 800 градусов. Но лишь в крошечном эпицентре этого огонька. Следы от ожога сигаретой не сходят иной раз всю жизнь.

Температура кипящей воды поскромнее, 100 градусов. Однако попробуйте суньте в нее лишь мизинец…

Привожу эти малосущественные примеры только с одной целью: попытаться дать представление о том, что значит взять в руки огнедышащий осколок графита, температура которого перевалила за тысячу — тысячу двести градусов. Уточним — по Цельсию. И не просто взять, а поднести к краю здания и сбросить с крыши.

Что думал в эти мгновения Правик?

Об этом мы никогда не узнаем.

Но известно точно: он наклонился и выдернул из вязкого, пузырящегося битума первый осколок… Второй…

Вот они, мгновения подвига…

Счастливое свойство души — Виктору Кибенку казалось, что в мире нет ничего непреодолимого. И поэтому он не мыслил себя без права на решение в любой, даже в критической ситуации.

— Знаешь, Володя, — сказал он Правику в клинике, — как бы там ни было, может, нам и не выйти отсюда, но в ту ночь я пережил лучшие мгновения жизни… Понимаешь, я больше всего боялся обстоятельств, когда ты — как муха в паутине. Мозг работает, а сделать ничего нельзя. Я бы с ума сошел… А там, на четвертом блоке, все зависело от меня лично. Твои приказы я принимал, как необходимое условие для самостоятельного решения… Ты понимаешь меня?

…И вот сейчас, ворочая потрескивавшие от жара осколки, действуя за пределом, казалось, всех человеческих возможностей, он все же ощущал еще в себе силы. Несгибаемая воля Кибенка и присущий ему азарт схватки представляли сплав, который выстоял и под этим страшным ударом. Успевал Виктор везде — и там, где огонь шел сплошной стеной, и там, где пузырящийся битум намертво вгрызался в кожу, прожигая брезент.

— Перекрытия оплавились, пошла деформация, — крикнул он Правику. — Я бросил ребят туда, где пламя рвется к третьему энергоблоку… Сбить его надо. Не то…

Оба они понимали, что в эти мгновения решается не только судьба четвертого энергоблока, станции, их личная судьба. Они понимали: счет шел по гораздо большей мерке.

Позже, когда их повезут по столичным улицам в клинику, Правик скажет Кибенку:

— Слава богу, что тогда не пошел дождь…

— Да… — с полуслова поймет Кибенок и добавит: — Представляю, какое облако радиоактивного пара ушло бы в атмосферу…

Они были профессионалами, эти два молодых лейтенанта.

Телятников, оценивая обстановку, пытался понять, как обстоят дела на самой верхней отметке станции. Он уже знал, что там Правик, однако требовалось увидеть все самому. Ведь теперь он принял эстафету руководителя. Необходимо было с ходу определить задания прибывавшим на станцию подразделениям.

Как дороги были эти секунды…

Пожарные машины уже были поставлены на гидранты и через рукавные линии подключены к сухотрубам системы противопожарной защиты, механические лестницы обеспечивали подъем пожарных на крышу машинного зала и вспомогательного блока. Там, где внутренний водопровод был поврежден, прокладывались дополнительные рукавные линии… Заработали стационарные лафетные стволы — сбивали доступные им очаги огня и охлаждали несущие конструкции — необходимо было избежать дальнейших разрушений. Ствольщики с ручными стволами отсекали и тушили основные и наиболее опасные очаги пожара на крыше машинного зала и вспомогательного корпуса.

Словно притянутые магнитом, десять пожарных машин окружили энергоблок.

А там, на 70-метровой высоте реакторного корпуса, ситуация складывалась особенно драматично: рухнула часть крыши, прямо над реактором, деформировались от взрывной волны несущие конструкции. Ядовитый дым от горящих перекрытий стелился над всей площадью пожара, уже охватившего десятки квадратных метров.

Пламя настырно рвалось к третьему энергоблоку…

Те из журналистов, кто побывал в Чернобыле сразу же после аварии, еще застали следы огненного смерча. Заглянем в газетные подшивки.

В. Горлов («Комсомольская правда», 5 мая 1986 года).

«…Покрытие горело с треском и удушливым дымом. Кипящий битум прожигал сапоги, летел брызгами на одежду, въедался в кожу. Кибенок появлялся на разных участках, там, где становилось невмоготу кому-то. Подстраховывал бойцов, крепил лестницы, перехватывал то один, то другой ствол… Люди слабели… Сначала Виктор увидел, как скорчился, присел на корточки старший сержант Владимир Тишура… Потом зашатался и перегнулся в пояснице Николай Ващук… Он держался. Держался, находясь на самом опасном участке — над реактором… Вместе с Правиком он держался до последнего, победного…».

М. Сердюков («Собеседник», 1986, № 21).

«Плавилось и текло битумное перекрытие верха машинного зала. Раскаленная масса заливала сапоги, обжигала ноги…».

А. Иллеш («Известия», 6 мая 1986 года).

«Это была не просто высотная работа. Пожарным с невероятным трудом давался каждый шаг… из-за адской жары плавился битум покрытия, и сапоги с каждой минутой становились все тяжелее, влипали в расплавленную массу, превращаясь в «свинцовые»…».

С. Токарев («Смена», 1986, № 17).

«…Стремглав карабкались вверх… брали рукавицами и сбрасывали с кровли, оставшиеся от взрыва куски графита, затаптывали костерки, погружая ноги в расплавленный битум, и кожа сходила потом с сапогами…».

Кто из нас может представить сплошную стену огня высотой в полтора, два, три метра? Наверное, лишь пожарные… И ведь через эту стену надо было пройти, нужно было сбить ее!

Естественно, что большинству писавших о тех минутах из жизни чернобыльских пожарных врезалась в память деталь — раскаленный битум. Он был, может быть, самым тяжелым испытанием в схватке с огнем. Это была реальная, невыносимая боль… Ожоги люди получили страшные. Но была еще и радиация, которая превращала капли битума, въевшиеся в тело, прикипевшие к коже, в крохотные источники излучения. Какой мукой обернется это потом…

Он сбрасывал осколки графита уже не один. Пример, поданный командиром, заставил всех бойцов, находившихся в зоне пожара, включиться в эту адскую работу.

А силы уже иссякали.

Правик опустился на перекрытие, заляпанное горячей сажей. Кровь гулко стучала в висках. Что это, сотрясается блок? «Чепуха, — подумал Правик, — такую махину не свалить… Это, наверное, все во мне».

Из клубов ядовитого дыма вынырнул Кибенок.

— Пламя на верхней отметке почти сбито! Мы не отступили, лейтенант! А помощь вот-вот придет.

— Не отступили… — Правик встал, преодолевая мучительную слабость, снова начал восхождение.

Но силы были уже на исходе. Шутка ли, такая радиация!

Тела их опустошала немыслимая усталость. Предел возможного давно был перейден.

Выбыли из строя Володя Тишура, Николай Ващук, ребята из караула Кибенка. Их вынес к лестнице Василий Игнатенко…

Удивительный был человек командир отделения старший сержант Василий Игнатенко. Чтобы понять характер этого могучего весельчака, необходимо вернуться в 1984 год, на одно из соревнований пожарных частей по пожарно-прикладному спорту.

На последнем этапе эстафеты мастер спорта Игнатенко при соскоке с бревна повредил ногу… Пробежал метров десять и упал. Как потом определят медики, подобная травма сустава обычно приводит к болевому шоку, после которого человек сам уже не способен подняться. Но он не только поднялся — еще и добежал до финиша. И только потом опустился на землю… Волей-неволей вспомнишь тут легенду о спартанском мальчике, добежавшем до победного конца с занозой в пятке.

А через несколько недель Игнатенко выступал уже на чемпионате республики и принес команде Киевской области победу.

Чемпион Украины не был подвержен «звездной болезни»: он охотно взял на себя обязанности общественного тренера и все свободное время уделял подготовке молодых пожарных…

Одним из первых поднялся он на 70-метровую отметку четвертого блока. И спустился последним — вместе с Правиком и Кибенком.

Сегодня они лежат на Митинском кладбище рядом.

Шквал огня и пенящегося битума отшвырнул его к бетонному выступу. «Стоп! Как бы тяжела ни была, пусть даже и безвыходная обстановка, ты обязан принять самое разумное решение… И еще — люди. Они-то, вероятно, ничего пока не поняли. Удар я принял; зачем же еще и им?! Пусть работают на более низких отметках, там радиацию хоть немного, но гасит рельеф станции».

Временами ему казалось, что живут сейчас в нем не один, а сразу два, три человека. Первый — действуя, как учили, как учил он сам. Второй — хладнокровно оценивая обстановку, просчитывая варианты борьбы и за себя, и за каждого из своих бойцов… Третий же существовал в какой-то иной, нереальной плоскости.

Он жил Надей, неожиданно острыми, казалось, лишенными в эти мгновения практического смысла воспоминаниями… Клеточки памяти высвечивали вдруг какие-то поэтические строки, озвучивали давние мелодии… «Там вдали за рекой догорали огни… Гренада моя… Мы — конница Буденного…».

Словно по отточенной, скрупулезно разработанной схеме проявлял себя характер молодого лейтенанта. Уже в клинике, проигрывая все в памяти заново, он неожиданно скажет маме: «И боль была, и какой-то восторг. Понимаешь?».

Какова природа психологического сплава? Его тайна? Объяснить это непросто. Но уже сейчас ясно одно: в этом психологическом сплаве не было места неуверенности, робости.

И еще. Проходя в своих воспоминаниях по всему фронту огневой атаки, Владимир так и не нашел ни одного потерянного им шанса.

Использовал все сто из ста возможных.

Документальные свидетельства обладают существенным преимуществом: они позволяют воссоздать обстановку без лакировки и того приблизительного правдоподобия, каким грешит беллетристика. Пусть документ лишен эпитетов, суховат и скуп, но зато он ближе к истине. Поэтому вновь обратимся к документам, составленным, как принято говорить, «по горячим следам».

А. Покровский.

«Мне и Шаврею Ивану было приказано подняться по наружным лестницам для ликвидации пожара на крыше. Там мы были минут 15-20. Тушили огонь. Потом спустились вниз: больше там находиться было невозможно. После этого минут через 5-10 нас забрала «скорая». Вот и все».

И. Шаврей.

«…Поднялись на крышу машинного зала, на пути встретили ребят из СВПЧ-6, они были в плохом состоянии (речь о карауле Кибенка. — А.Ч.). Мы помогли добраться им до механической лестницы, а сами отправились к очагу загорания, где и были до конца, пока не затушили огонь. После выполнения задания спустились вниз, где нас подобрала «скорая помощь». Мы тоже были в плохом состоянии».

A. Половинкин.

«На крышу блока поднимался два раза — передать приказ начальника части: как там действовать (уточним: Половинкин был назначен Телятниковым связным и побывал в различных местах блока. Его свидетельства особенно ценны. — А.Ч.). Лично я хочу с положительной стороны отметить лейтенанта Правика… Шаврея Ивана, Шаврея Леонида, Петровского Александра, Булаву… Кто отличился еще, не знаю… меня увезли в больницу».

B. Прищепа.

«По пожарной лестнице я полез на крышу машинного зала. Когда я вылез туда, то увидел, что перекрытия крыши нарушены. Некоторые — попадали, другие — шатались. Возвратился назад и на пожарной лестнице увидел майора Телятникова. Я ему доложил. Он сказал: выставить боевой пост и дежурить на крыше машинного зала. Мы и дежурили там с Шавреем Л.П. до утра. Утром мне стало плохо…».

Радиация выбивала бойцов «шеренги № 1» жестоко и неумолимо. Вот и могучий Игнатенко привалился к стене, и Кибенок, в разодранной на груди одежде, спускается вниз…

Л. Телятников.

«Поднялся на аппаратное отделение, чтобы убедиться в обстановке. Напор воды был слабым. Дал команду двум машинам подавать воду в сухотрубные системы…».

Как буднично это описание… И сколь простыми, само собой разумеющимися выглядят действия майора. А ведь за несколько минут до этого он увидел такое, что могло другого человека заставить поддаться паническому ужасу: «Из центрального зала хорошо просматривалось не то зарево, не то свечение. Но в центральном зале, кроме «пятака» реактора и РЗМ, ничего нет, гореть нечему…».

Свечение исходило из реактора, понял он.

Правик, спускаясь с теми, кто еще держался, заметил Телятникова и, превозмогая страшную слабость, стал докладывать: «Товарищ майор, обстановка…».

Телятников видел, что лейтенант держится из последних сил. «Скорая», которую майор остановил, ждала с включенным двигателем, но доклад надо было выслушать до конца. Все, что говорил сейчас Правик, могло иметь решающую роль для тех, кто заменит его караул.

— Все, садись, Володя! Спасибо… — майор буквально втиснул его в машину.

Да, разведка Правика была разведкой боем. Он не только четко оценил обстановку, но и сделал все возможное, чтобы огонь не прошел дальше. И как эта разведка Правика помогла лейтенанту Петру Хмелю, который сменил его!

…Гордость за своих сыновей ощущал старый солдат, пожарный Григорий Матвеевич Хмель, воспитавший в них высочайшее чувство долга. Но мы можем лишь представить то чувство, которое он испытывал утром 26 апреля, увидев сына Петра.

Лейтенанта Петра Хмеля разбудили тогда, когда бойцы Правика вступили в зону огня. На станцию он прибыл, когда Правика уже отправили в больницу.

То, что это происходит так быстро, в голове не укладывалось… Психологически Петру Хмелю было, наверное, тяжелее всех. Он уже видел результат действия радиации. Но он пошел, не теряя ни секунды, по следам Правика.

12 мая 1986 года Хмель составит такой рапорт:

«Прибыл к месту пожара 4-го энергоблока. И.о. начальника ВПЧ-2 капитан вн. службы Леоненко Г.А. назначил меня НБУ (начальник боевого участка. — А.Ч.)… Прибыл к месту пожара, выяснил обстановку… осуществлял тушение пожара на крыше машзала и на отметке +12…».

Коротко и скупо, словно не душил лейтенанта едкий дым, не прикипала к коже битумная смола.

…Сменившись, Петр отправился в душевую — еще сам. И там увидел отца.

— Как, сынок? — Григорий Матвеевич спросил это таким тихим, странным голосом, полным непривычной нежности и боли, какого Петр ни разу не слышал. — Как чувствуешь себя, Петя?

Он хотел ответить: «Нормально». И тут потерял сознание. Лишь в Киеве придет в себя Петр Хмель.

Заканчивалась первая ночь Чернобыльской трагедии. Скоро вся страна начнет жадно следить за небывалой битвой, которая развернется здесь.

Но им, двадцати восьми пожарным «шеренги № 1», было особенно трудно. Теперь мы понимаем это.

Я уже цитировал документ, составленный в госпитале Иваном Алексеевичем Бутрименко. Еще несколько строк из него.

Бутрименко упомянул всех, чьим мужеством был восхищен. Он посчитал нужным умолчать лишь о своих действиях. А именно о самом Бутрименко в докладной руководства сказано так: «В максимально короткий срок установил пожарный автомобиль на водоем. Своими профессиональными грамотными действиями в течение 3-х (заметим это — трех! — А.Ч.) часов обеспечивал бесперебойную подачу воды на перекрытие машинного зала…». Перечисляя тех, кто проявил особое мужество, а это практически весь караул Правика в полном составе, Бутрименко отводит самому лейтенанту отдельное, особое место:

«…а лейтенант Правик Владимир Павлович сумел в трудной обстановке проявить высокие организаторские качества, личную смелость. Следуя примеру начальника караула лейтенанта внутренней службы Правика В.П., решительно действовал весь состав караула…».

Никогда мне не доводилось читать характеристику, написанную подчиненным своему командиру. Подумалось, а может, есть в таких отзывах большой смысл? Правик этот документ прочитать не успел. Но как бы нам сейчас хотелось, чтобы он увидел его!

А теперь о том приказе, который был отдан Володей из самого пекла. В какой-то момент он оказался в зоне огня полностью один… Позиция, как говорят военные, простреливалась: уровень радиации, с ходу оценил Володя, в этой, никаким экраном не защищенной точке огромен. Тремя минутами раньше он заглянул в разлом и понял то же, что позже поймет и майор Телятников. И когда к нему на помощь бросились бойцы, он крикнул: «Уходите отсюда! Мне уже нечего терять. Закончу все сам».

Может быть, это и спасло людей? Из караула Правика погиб только один человек — он сам.

«Скорая помощь», срезая углы, визжа тормозами, неслась по еще спящей Припяти. «Если свернуть сюда и пройти метров семьсот, — подумал Володя на одном из перекрестков, — то через пару минут я дома…». Обезволивающая слабость растекалась по всему телу. Кружилась голова, Володя почувствовал острую боль: ожоги… Он посмотрел на свои руки: «Не скоро отвертку возьму. Да что там отвертку, хоть бы карандаш удержать».

Остановились. Он машинально отметил, глядя на медиков: «Какие у них странные лица. Бывают пациенты и посерьезней. А тут ожоги, от которых не умирают…». И тут вспомнил главное — даже удивился, что на какое-то время это ушло из сознания. «Радиация! Ведь хватанул я столько, что представить это, наверное, нельзя даже врачам…».

— А я закуриваю, и Петровский мне говорит, — слышал Володя чей-то знакомый голос, — дым какой-то сладкий. Словно конфет объелся. А я-то их сроду терпеть не мог…

— Ничего, сейчас лечат, — Володя все пытался вспомнить, чей же это голос — Смотрели фильм «Девять дней одного года»? Так уже тогда, двадцать лет назад, знали, как лечить это дело…

В больничной палате, преодолевая слабость, он первым делом подошел к зеркалу. То, что увидел, ошеломило. Глаза утратили собственный цвет… Они незнакомо смотрели на него. И лицо показалось почти черным, словно злобно обдул его жаркий, раскаленный ветер.

— Ничего, товарищ лейтенант. Москва помереть не даст, — Бутрименко тронул его за плечо. — Выдюжим… Главное же — выстояли…
Второй эшелон

К этой крохотной точке было приковано внимание всей нашей огромной державы.

Жадно следили мы за тем, как разворачивается битва на четвертом блоке. Лучшие инженерные, научные силы сосредоточились у берегов малоизвестной украинской реки Припять — энергетики и физики, врачи и горняки, математики и химики… Может быть, именно в эти первые дни Чернобыля мы острее ощутили реальные преимущества нашего, советского образа жизни.

Редакции газет были буквально завалены письмами и телеграммами: «Как записаться добровольцем, куда обратиться, чтобы меня направили в Чернобыль?».

«У меня большой опыт работы на шахте, — писал в «Советскую Россию» ветеран труда из Кемеровской области И. Матюшкин. — Уверен, что он может пригодиться».

«Я, Мухин Э.А., работаю в Ташкенте, — обращался в «Известия» техник-гидролог из Минводхоза Узбекской ССР. — Сейчас я в отпуске. Но считаю своим долгом гражданина и коммуниста оказать посильную помощь в ликвидации последствий аварии. Поэтому прошу направить меня на работу в зону АЭС».

«Мне 23 года, комсомолец, готовлюсь стать кандидатом в члены партии. Моя трудовая деятельность только начинается, и я хочу, чтобы она началась с такого благородного и важного дела, как участие в ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС… Запорожье, Михайлов А.К.».

«Нужны ли Чернобылю трактористы?» — задавал вопрос И. Жук из г. Сафонова Смоленской области.

«В настоящее время нахожусь в… санатории. Сам я водитель-профессионал. Паспорт, военный билет и водительское удостоверение при мне. Если чем-нибудь могу помочь Чернобыльскому району, прошу меня вызвать. Одесса, И. Бондарь».

«Может быть, понадобятся учителя? — С.В. Усть-Качкинцева, Пермь».

Нужны были специалисты самых разных профессий. Но высококвалифицированные, имевшие значительный опыт работы. Поэтому и отбор был тщательным, скрупулезным. Не все получили право на работу по ликвидации аварии. Но массовый порыв, стремление не остаться в стороне от беды кажутся мне самым убедительным доказательством кровного братства, родовой общности, которыми обладает наш народ.

Хорошо помню, как в редакцию газеты «Советская Россия» пришел в те дни 89-летний москвич Григорий Степанович Рыбаков, около семидесяти лет отдавший слесарному делу.

— Вот, сбережения у меня, — он показал сберкнижку, в которой значилось, что на счету старика 470 рублей. — Кому отдать их, чтобы чернобыльцам помочь?

…Есть еще одна страница Чернобыля, которая обязательно должна быть прочитана. В самое трудное время на столы партийных комитетов ложились такие заявления:

«Свой служебный и гражданский долг при ликвидации последствий аварии на Чернобыльской АЭС хочу выполнять коммунистом», — писал капитан милиции О. Казаков.

«Хочу быть в эти дни с коммунистами на самых ответственных участках», — писал, заступая на пост по охране Припяти, сотрудник милиции В. Пашко.

Дозиметрист Б. Сабильянов, мастер С. Панченко, мастер С. Пичурин, супруги Василий и Галина Шеремет… Десятки людей были приняты в эти дни в партию коммунистов — в предельно опасной для жизни обстановке писались заявления. Именно тогда, когда партийный билет давал только одно право. Право быть на самом тяжелом участке борьбы.

Факт особый. Он тоже требует пристального анализа. Ибо партия приобрела в эти дни, может быть, одних из самых стойких своих бойцов.

Работа шла днем и ночью, не прекращаясь ни на минуту. Фактор времени играл сейчас столь же решающую роль, как и в первые минуты аварии. Это понимали все. Слово — очевидцам.

«В штабе сидел человек лет пятидесяти, в простом солдатском бушлате, со смертельно уставшим лицом. И не сразу узнал в нем начальника штаба полковника Альберта Афанасьевича Черненко, — вспоминает майор В.И. Задворный. — Говорил он почти шепотом — отказали голосовые связки. Когда мы его уговорили отдохнуть 2-3 часа, он согласился, но с условием, что без него не будет приниматься никаких решений. Через 30 минут после его ухода со станции позвонили метростроевцы, ведущие тоннель под реактор, и сказали, что в результате дождя произошел обвал земли. Попросили помощи. Я вошел в комнату отдыха и выкрикнул фамилию полковника. (Субординация в смысле бытовых удобств в зоне АЭС отсутствовала. И министр, и рядовой мастер нередко отдыхали на соседних койках; питались из одного котла; униформа делала схожими всех, и трудно было иной раз догадаться, что под комбинезоном у человека генеральские погоны. — А.Ч.). Проснулись все, кроме него. Разбудило его только слово «тревога»…».

«По-разному люди приезжают сюда, — рассказывал в те дни полковник В.М. Максимчук. — Одни — с опаской, другие — с бравадой. На шестые сутки пропадает и то, и другое. Это не прогулка, это — боевая ситуация. Жизнь стала другой. Еще неделю назад мы работали по принципу — лишь бы сделать скорей, теперь — как сделать с наименьшей опасностью и с наибольшим эффектом…».

«Мой вывод, личный вывод таков: это внезапное, никем не предвиденное происшествие наши люди встретили во всеоружии, — говорит генерал-майор авиации Н. Антошкин, с первого дня находившийся в поселке энергетиков, повидавший реактор и с земли, и с воздуха. — Не уверен, что можно было бы действовать лучше. Люди показывают себя героями. Подполковник Яковлев, к примеру, только за один день сделал более тридцати вылетов, сбросил на реактор десятки тонн груза. Самых высоких эпитетов не пожалею для лейтенанта Телегина, старшего прапорщика Вышковского…».

«Буквально в поле за сутки с лишним «Укравторемстрой» освоил 126 тысяч рублей, — рассказывает заместитель министра автомобильного транспорта Украины Н.П. Волошин. — К ночи первого мая на мойке горел свет и шла работа. Все, что нужно, здесь было: связь, бытовки, питание, дорога, специальные емкости для сбора зараженной воды. (Речь о проблемах дезактивации транспорта; поток машин в эти дни в районе аварии был огромен. — А.Ч.) Мы должны очень поблагодарить председателя колхоза имени Первого мая Николая Федотовича Ермака. Щедрый, душевный, распорядительный человек. Все, что нужно, давал, чем только мог, помогал».

«Великолепные люди шахтеры, — делился впечатлениями заместитель Председателя Совета Министров СССР Л.А. Воронин. — Работают четко, самоотверженно. Только обратились к ним за помощью — моментально приехали, обустроились и сразу же начали проходку. Нам надо подобраться под реактор, сделать дополнительную бетонную плиту под ним… Настрой у людей один: быстрее ликвидировать аварию… Все делается очень быстро. Проблемы решаются комплексно… Труд напряженный, но полностью контролируем происходящее…».

Лишь несколько эпизодов из многодневной чернобыльской эпопеи. Но даже они позволяют понять, скольких сил, средств, коллективной воли потребовалось от страны. Счет № 904 — текущий счет Чернобыля, пополнялся поступлениями практически из каждого города, поселка, села.

«Я жена пожарного, погибшего на посту. Мой сын сейчас оканчивает пожарно-техническое училище… Подскажите, куда перевести сто рублей на памятник пожарным, до конца выполнившим свой долг в Чернобыле. Г. Жакупова, г. Кзыл-Орда».

«Три тысячи рублей — премию ВЦСПС по итогам года — коллектив СПТУ-26 Еревана решил перевести в фонд Чернобыля».

«У меня относительно редко встречающаяся группа крови: AB(IV), резус отрицательный. Возможно, кому-то из серьезно пострадавших необходима для переливания кровь именно такой группы. Ольга Осколкова, Днепропетровск».

«Прекрасно понимая всю сложность лечения больных лучевой болезнью, предлагаю кровь и костный мозг. Я врач, 40 лет, группа крови «первая». Анатолий Поляк, Баку».

Да, как точно заметил известинец Ю. Орлик, в эти дни «многие из нас, может быть, впервые почувствовали, что мы все — одной группы крови…».

И все же не все…

Трудно писать об этом. Но — необходимо. Прежде всего для того, чтобы точнее оценивать поступки, которые в обычной, будничной жизни нередко проходят мимо нашего сознания. Мы порой чисто автоматически фиксируем их, стараясь не отягощать свою душу серьезными размышлениями. А может быть, не желая пачкаться… И это вполне объяснимо: порой нам достаточно лишь конкретной информации о том, что нечестный поступок получил правовую оценку, человек, его совершивший, наказан. Но, как оказалось, одной чисто юридической оценки мало.

Я уже говорил: в это трудно поверить, но нашлись люди, которые даже на огромном человеческом горе пытались нажиться, набить карман, оторвать кусок от той помощи, которая оказана была всей нашей державой Чернобылю.

Можно еще как-то представить себе, что кто-то испугался, запаниковал — такое случается… Не все рождаются храбрецами или просто людьми, умеющими перебарывать себя. Но сознательно, расчетливо идти на воровство, хищение, обман в те горькие дни… Не укладывается такое в голове.

…Иные из этой когорты вызывают не только презрение, но и недоумение: скажем, компания, в которую входили Гуркин, Коваленко и Чайковский. В одну из ночей они пробрались в кафе «Припять» и стали набивать сумки пачками сигарет, конфетами… Какой атрофией нравственности надо обладать, чтобы пойти на это? Страсть к легкой наживе пересилила даже страх быть подвергнутыми облучению — такой шанс был…

Некто Куковец решил поживиться добром тех, кто был эвакуирован из села Новые Шепеличи…

Начальник УБХСС МВД УССР подполковник милиции Н.Т. Красножан поведал и о таких, казалось бы, немыслимых фактах.

— Немало работы было нам в местах расселения эвакуированных, — рассказывал он корреспонденту «Огонька» Б. Сопельняку. — На Иванковском молкомбинате было припрятано двадцать пять ящиков масла, а в продаже его нет. В кафе «Криничка» обнаружены излишки продовольствия на тысячу рублей. В Бородянском и Иванковском районах была попытка хищения двухсот тонн бензина. «Порезвились» и заготовители. Из опасной зоны вывезено семьдесят тысяч голов скота, немало и личного. Было указание — у желающих покупать скот. Так вот, некоторые заготовители, пользуясь безвыходным положением людей, платили за корову в два-три раза меньше положенного…

И это тогда, когда вся страна протянула чернобыльцам, жителям Припяти руку помощи — бескорыстной, щедрой! В те самые дни, когда мать-героиня Холбунасриддинова из Газалкента Ташкентской области писала: «Я воспитала десять детей, все уже взрослые. Последний сын уходит через неделю в армию на службу. У нас свой дом, сад, условия хорошие. Очень просим вас прислать к нам на отдых двоих детей. Встретим их, как родных».

«Живу одна… Готова принять у себя на любой срок семью, одинокую женщину с детьми и просто детишек. Э. Лавина, конструктор НПО «Экран», Ленинград».

Сапаровы из Куня-Ургенч Ташаузской области, В. Горбатко из Тимошевска Краснодарского края, Эльшат и Кызыл Ибадовы из села Джиль Азербайджанской ССР, Ромуалдам Лукошевичус из Паневежиса…

Сотни людей пришли на помощь. Тысячи!

А в это время в Бородянском районе работники милиции буквально за руку схватили продавца, который должен был бесплатно раздавать эвакуированным белье, трикотажные изделия, а он ими торговал. Такой же случай был и в Страхолесье: буфетчик получил тысячу банок тушенки, чтобы раздать людям, а он продавал. Нашлись деляги, которые припрятывали муку, а в селах не из чего печь хлеб; потом ее продавали, да еще по завышенным ценам…

Да, их была горстка. Но она была. И это сознавать горько. Откуда провалы в душах людей, казавшихся вполне нормальными, нередко пользовавшихся нашим авторитетом? Это тоже уроки Чернобыля, над ними надо задуматься всерьез.

Владимир, при том, что с людьми он сходился легко, был в выборе друзей необычайно щепетилен.

Как-то заглянул к Правикам знакомый. Битый час разглагольствовал о том, где можно «зашибить башли» с такими «бриллиантовыми руками», как у Владимира. Правик потом сказал жене:

— Нет ничего страшнее деляг для нашей страны. И ненасытней этой своры. Почему мы так терпимы? Ну взять бы мне и выгнать этого самодовольного молодчика… А я слушаю. Почему молчим, когда в магазине нас обсчитывают на копейки, полагая, что как-то неловко поднимать из-за этой крохи бучу?! Ему-то ловко эту копейку из нашего кармана красть…

Через несколько дней, встретив своего недавнего гостя на улице, Правик прошел мимо протянутой ему руки. Надя запомнила это…

— Он ненавидел в человеческих отношениях даже самую слабую нотку меркантильности, — скажет она через два года, — в последнее время Володя и терпимость свою начал утрачивать. Характер становился жестче. Стал говорить без предисловий — напрямик…

Наверное, это не случайно. Вся страна заговорила после апреля 1985 года «напрямик». Чернобыльская ситуация это еще раз подтвердила.

Вспомним выступление по телевидению Михаила Сергеевича Горбачева, посвященное чернобыльской трагедии. Открыто, без лакировки, не обходя острые углы, было сказано о происшедшем. И это заметили не только мы. Вот мнение председателя совета директоров компании «Оксидентал петролеум» Арманда Хаммера:

«Выступление М.С. Горбачева произвело на меня огромное впечатление. Оно было откровенным, что касается фактической стороны дела, связанного с аварией на Чернобыльской АЭС… Но самое большое впечатление на меня произвели те философские выводы, которые сделал советский руководитель из аварии на Чернобыльской АЭС…».

Что ж, видимо, действительно есть прямая связь между тем, что двадцатитрехлетний лейтенант стал говорить «напрямик», и переменами, которые в последнее время вошли в жизнь нашего общества.

Второй эшелон… Третий… Люди сменяли друг друга, как могло со стороны показаться, незаметно, автоматически подчиняясь графикам и режимам работы. Но это было далеко не так.

В чернобыльских буднях рождалось особое братство людей. Наверное, и не могло быть иначе: товарищество выплавляла не только опасная работа, но и высочайшее чувство ответственности. Есть боль, но есть и гордость Чернобыля.

Один эпизод этих дней произвел на меня сильное впечатление, хотя сама по себе ситуация прямого отношения к ликвидации последствий аварии не имеет.

Была найдена машина Виктора Кибенка — именно та, на которой он и его бойцы пришли на помощь караулу Правика. Мы привыкли, что на многих площадях наших городов, на мощных бетонных постаментах, установлены танки, орудия, прошедшие горнило Великой Отечественной. Принимаем это как должное — как овеществленную память о войне, как память о тех, кто завоевал нам мир. Именно так отнеслись и к машине Кибенка бойцы из подразделения капитана В.И. Придатко: надо вытащить машину из опасной зоны, сохранить ее.

Дело предстояло сложное и опасное. Все понимали, какую радиационную «начинку» получил этот мощный «Урал», стоявший почти у самого реактора; колеса увязли в песке, а передние к тому же застряли между рельсами. Необходимо было сесть за руль и вывернуть колеса.

Еще раз уточним: практического значения операция не имела. Речь шла только о памяти — такой, казалось бы, нематериальной категории…

Было абсолютно ясно, что без специальной тренировки тут не обойтись: необходимо просчитать все до секунды, поскольку даже в самую малую ее долю люди, решившиеся на этот шаг, подвергались большой опасности.

Вот как описывает эти тренировки корреспондент «Огонька»:

«Загнали один «Урал» в песок, набросали балок, нарыли ям. Водитель и трое бойцов садятся в бронетранспортер. Полный газ и «бетеэр» несется к «Уралу». Остановка. Бойцы выскакивают наружу. Один разматывает трос, другой набрасывает его на крюк бампера, третий прыгает в кабину. Взревел мотор «бетеэра», и машина вылезает из песка, но… на это ушло десять минут. Много. Недопустимо много…».

Они тренировались снова и снова. Лишь выпадала свободная от основной работы минута, бойцы спешили на свой импровизированный «полигон».

И вот настал день, когда они пошли уже не на «полигон». Собранные. Молчаливые.

Ни со второй, ни с третьей попытки вытащить машину не удалось, так глубоко она увязла. К тому же мешали рельсы, да и руль никак не вывернуть в нужную сторону. Но вот в кабину прыгнул сержант Олефир.

— Попробуй враскачку! — крикнул он водителю «бетеэра». — Вперед-назад, вперед-назад…

Предельные обороты на пониженной передаче, мотор звенит от натуги. Ура! Машина качнулась. Сержант поймал момент и вывернул руль. «Бетеэр» напрягся. Только бы не лопнул трос. И вот машина пошла, пошла, пошла…

Ее поставили под чудом уцелевшим деревом… Она сама пока является источником радиации, поэтому красный «Урал» с надписью на дверце «Припять» некоторое время побудет на отстое.

— А потом мы его дезактивируем, отмоем, отчистим, отскоблим и, как задумали, поднимем на пьедестал, — сказал капитан.

Я рассказал эту историю двум венгерским журналистам — Андрашу Чулаку и Михаю Дюрице.

— А почему так срочно надо было вытаскивать машину?

— При строительстве саркофага она была бы погребена.

— Знаешь, это настоящий подвиг. Мы должны рассказать об этом венгерскому читателю. Обязательно.

По-моему, очень точно употреблено это слово — «подвиг». Ведь и борьба за сохранение памяти требует иной раз героических усилий. Мы знаем, какая потребовалась борьба за то, чтобы уберечь Поклонную гору в Москве от строительства здесь бездарного мемориала, мы знаем, как отстаивают лучшие люди нашей страны исторические памятники Отечества. И поэтому то, что сделали капитан В.И. Придатко и десять его бойцов-пожарных в память о подвиге «шеренги № 1», с полным основанием тоже можно назвать подвигом.

Да, к сожалению, чернобыльским пожарным поставлен пока лишь один памятник. И то, как я уже говорил, силами курсантов Черкасского пожарно-технического училища — памятник, по существу, самодельный… Но мы верим: пройдет время и будут возведены монументы. Верим, потому что знаем: легендарный подвиг героев Чернобыля наша память будет хранить вечно.

В период работы над книгой я был командирован «Правдой» в Житомирскую область. Материалы, касавшиеся Правика, пришлось отложить. Однако старшина милиции Шквира — герой моего будущего очерка — неожиданно вернул меня к этой теме.

Еще не остывший от недавней схватки с бандитом, из которой он вышел победителем, Виктор Степанович Шквира вспоминал: «Шел я на пулю, просчитал вроде бы все — от и до. А где-то в глубине души мыслишка билась… Мол, ухлопают меня сейчас, пропаду не за понюшку табаку, и выйдет, что жизнь моя равна кусочку свинца… Какой в этом смысл? Короче говоря, накручиваю себя, психую, как девица. Но вдруг злость меня взяла: трое моих братанов — в Афганистане; половина личного состава нашего отдела в Чернобыле тогда работала… А тут какая-то гнида, понимаешь, за их спинами свои делишки обделывает. Ну нет, не бывать этому! И взял я его, как надо, — тепленького… Вечером жена дает статью о Володе Правике. И как-то стыдно стало за ту минутную слабость перед задержанием. Вырезал я портрет лейтенанта из газетки и вот, рядом с фотографиями братанов храню. Вот тут», — старшина похлопал себя по левой груди.

И еще одна неожиданная встреча. В середине 1987 года пресса запестрела вдруг статьями о «рокерах». Сложное это и во многом неожиданное явление. «Мотобанды», «мотохулиганы», «бич обывателя» — это далеко не самые жесткие ярлыки, которыми стали награждать рокеров — подростков, гоняющих на своих ревущих «Явах» по ночным улицам. Не сразу и не всем стало ясно, что эти ребята не столько «антисоциальны», сколько потеряли или еще не обрели свои нравственные ориентиры. Что в стремительной мотоциклетной гонке они пытаются отыскать то, что не могут получить в житейской обыденности, в «заорганизованном» виде. Ощущение жизни «на пределе», преодоление страха, собственной слабости — не эти ли романтичные начала привели их на ночную автостраду?

Мчатся они на невообразимых скоростях, когда гонка идет уже почти вслепую. И в среде их признают только тех, кто с риском «на ты».

Во время одного из рейдов столичной ГАИ, в котором довелось мне участвовать, мы случайно встретились с группой рокеров из Подмосковья. Длинные волосы, кожаные куртки, металлические браслеты и — поразительно неожиданно — портреты Правика и Кибенка на лобовых стеклах мотоциклов.

— А что здесь странного? — заметил мой недоуменный взгляд парнишка лет шестнадцати. — Я поклоняюсь им. И хочу, чтобы это знали все… Понимаете, они были настоящими мужчинами. Не рассуждали, не оправдывались, а просто сделали то, что надо было тогда сделать…

Остальные рокеры, сидя вокруг нас кружком, очевидно, в знак согласия, помалкивали. А я подумал о том, что портреты на стеклах — это не только восхищение силой и мужеством и что изображены на них не просто кумиры. Это еще и позиция, протест против аморфности существования. Позиция, которую трудно порой разглядеть, но которая, тем не менее, существует.

Отгороженные стенами больниц и клиник, они жадно следили за тем, как идут дела на спасенной ими станции. Пожалуй, только теперь, когда в Чернобыль было брошено столько сил и средств, они поняли, что свершили.

Информация в те дни поступала широкая; они читали первые репортажи и очерки о самих себе, о тех, кто пришел к ним на замену… Но читать уже могли не все. Смерть начала выбивать из их героической шеренги первых бойцов.

…В проеме окна он видел сверкающее майское солнце, медленно скользящее к западу. Показалось вдруг, что все это уже было: больничная тишина, запах лекарств, ощущение несправедливой, жестокой беды… И точно, было! Он вдруг отчетливо вспомнил больничную палату в крохотном украинском городке, где ему довелось как-то проводить инспекторскую проверку. Тихий старик на костыле стоял тогда у пожарных щитов и курил, держа папиросу в кулаке — «по-фронтовому».

Завхоз больницы, опасаясь, что молоденький пожарный, пожалуй, внесет этот факт — «курение в неположенном месте» — в свой акт, довольно жестко сказал старику: «Не нарушайте, товарищ!».

Тот молча загасил окурок и тяжело заковылял в палату.

— Беда у него, — завхоз неожиданно помрачнел. — Вторую ногу ему резать будут. Беда…

И узнал Володя, что скромный счетовод, его «частная» судьба — это часть той огромной трагедии, имя которой война. Всего в сто метров ровного, как стол, поля вместились для старика тысячи километров Великой Отечественной… На одной стороне этого поля врос в землю враг. На другой — пехотный полк Красной Армии, сбитый из необстрелков. И среди них — этот вот старик. Тогда, конечно, не старик, мальчишка еще… И те, что лежали с ним рядом, — такие же парнишки. И каждому предстояло утром встать под огнем и пробежать эти сто метров. О чем думали они в те предрассветные часы? Кто знает… Но под крик взводного «вперед!» перевалили они за бруствер и…

Сделал старик — мальчик, которому еще предстояло стать этим стариком, — шагов десять. Не больше. И выстрелить толком не успел. Одна-единственная пуля поймала его. Но прошила обе ноги. Одна-единственная! Но наковеркала с избытком. Через пять лет в месте ранения одной ноги началась гангрена. И трижды хирурги отсекали человеческую плоть. Спустя десятилетия повторилось это со второй ногой. Вновь пришла за своей жестокой данью война…

Правик с необычной ясностью вспомнил вдруг посетившее его в то утро ощущение бессильной ярости, несправедливости жестокой беды, изломавшей судьбу человека. Вспомнил лицо старика, его качавшиеся на костылях плечи. Седой, маленький, аккуратный… Он не убил ни одного врага. Не бросился на амбразуру. Не дошел до Берлина. Одна, всего лишь одна пуля! Но сколько десятилетий летит она…

Лейтенант вспомнил, как молча слушала его жена, когда он рассказывал ей о старике. И как тихо, почти шепотом, сказала:

— И ты бы сделал этот шаг, Правик. Я знаю.

…Где она? Что сейчас с ней, с дочкой? Володя подумал, что это пронзительно сияющее солнце видят в эту минуту и они, и отец, и брат. И стало чуть легче, словно солнечные нити вновь соединили то, что в минуты отчаяния и боли, казалось, распадалось, разламывалось, — ощущение кровного родства с окружающим его громадным миром.

Подвиг — наивысшее выражение человеческой личности. Это, конечно, так. Но меньших ли затрат воли, ума и сердца требует невидимое миру сражение человека за то, чтобы остаться человеком, до конца, до самой последней минуты, когда он утрачивает власть над своим телом, когда плоть его становится средоточием самых немыслимых страданий, когда разрушительные процессы, протекающие в человеческом организме, уже необратимы и не поддаются осмыслению?

Сила радиационного удара, полученного Владимиром Правиком, превышала все допустимые нормы. Процесс распада человеческого организма стал необратим. И Владимир отлично это сознавал.
Реквием

Она все-таки прилетела!

И не было в это мгновение изнуряющего душу отчаяния, которое все же настигало его, вкрадывалось вместе с болью в истерзанную плоть и корежило, разламывало волю… Обворовывало память души и сердца — то единственное, где он сейчас отыскивал опору, чтобы устоять, не сломаться. Как необходима была эта, порой еле ощутимая, ускользающая опора памяти! Только он один знал, скольких сил стоило на этом рубеже оставаться именно Правиком. Командиром Правиком… Он отчетливо сознавал: не устоит перед чувством обреченности он, командир, тогда ослабнет, сломается кто-то еще. Может быть, именно тот, кого врачи безусловно смогли бы спасти.

Но и силы на исходе. Черпал он их… Он уже и сам не понимал где… Казалось, вот-вот, через минуту, секунду не выдержит, обломится в нем какой-то стержень. И боль, отчаяние захлестнут душу. Но проходили секунда, за ней минута, час, сутки, а он по-прежнему оставался Правиком. Командиром Правиком.

Таким увидела его и Надежда.

Она все-таки прилетела…

— Как Наташка, где? — Правик так жадно смотрел на нее, словно увидел в ее лице что-то новое…

— Все нормально, Правик. Все нормально. Она сейчас тут, под Москвой, в Быково, с моей мамой… Местная милиция помогла с гостиницей… Нормально все. И кормлю пока сама. Все нормально, Правик.

Она повторяла это «нормально», а он — по осунувшемуся лицу, горестному излому губ, глазам, потерявшим свою озорную свежесть, угадывал другое… Эвакуацию из Припяти, сутолоку вокзалов, очереди у билетных касс — и все это с дочкой на руках, которой еще и месяца нет.

— Как ты сюда пробилась? Никого ведь не пускают.

— Это ли сейчас важно, Правик?

Впервые за эти горькие дни он ощутил в своей душе такой целебный покой… Пусть хоть на несколько минут, но она — рядом!

— Спасибо тебе. Но уходи. Со мной рядом долго не надо быть — ведь ты кормишь девочку… Уходи. И не волнуйся. Я буду жить. Обязательно буду!

А Надя смотрела на его неожиданно чужое, незнакомо обросшее, распухшее лицо и не узнавала своего Правика. Того, каким он прощался с ней в тот роковой день. Только глаза, тоже, как ей почудилось, неуловимо изменившиеся, были его, Правика, глазами. Какой же прямой у него взгляд…

— Конечно, ты будешь жить. А как же иначе? Ты же никогда и ни перед чем не сдавался, Правик.

Сказала ли она это? Или ему лишь подумалось, что она так сказала? Это было уже неважно. Гораздо важнее, подумал он, что я не дал ей повода утратить веру в будущее. Никак ей сейчас нельзя веру терять. Мать, потерявшая надежду, — это для ребенка самое скверное. А именно Наталка сейчас самое важное. Кроха…. И уже только поэтому я должен держаться.

На календаре было 3 мая 1986 года.

Сколько людей боролось за их жизни! Здесь, в Москве, в Киеве. Сколько предложили свою кровь, спинной мозг, понимая, что счет и здесь, в больничных покоях, по-прежнему идет на минуты…

Украинский писатель, доктор медицинских наук Ю. Щербак наблюдал в операционном блоке Киевской городской станции переливания крови за тем, как донор отдавал свой костный мозг:

«Никогда я не видел подобной операции — процедура казалась мне чем-то редкостным, сложным, таинственным. Все, оказывается, гораздо проще: в грудную кость донора под анестезией вводится «игла Кассирского» и в шприц накачивается розовая масса. Люди когда-то думали, что здесь находится душа. Они были недалеки от истины. В грудине — сердцевине кроветворной системы — ее основная производительная сила, столь необходимая сейчас тем, кто поражен лучевой болезнью. Донор молод, смугл и плотен. Он не стонет, лежит, сжав зубы…

Это кубинец. Зовут его Рауль Родригес. Студент Киевского института инженеров гражданской авиации. Симпатичный, улыбающийся парень-борец. В первые же дни после чернобыльской аварии он пришел на станцию переливания крови, предложил помощь. Этот парень чем-то напомнил мне тех, с АЭС: то же спокойное мужество, застенчивость. Его отец Альфредо (он умер несколько лет назад) и мать София Марсель, работница табачной фабрики, — коммунисты. Отец принимал участие в революционном движении Фиделя Кастро. Рауль Родригес — тоже коммунист… 50 молодых кубинцев, обучающихся в Киеве, решили безвозмездно сдать кровь в фонд помощи пострадавшим от аварии. Я бы очень хотел, чтобы об этом милом парне узнали люди не только у нас в стране. Куба и Фидель Кастро могут гордиться своими сыновьями».

…Роберт Гейл родился, когда закончилась вторая мировая война, — в 1945-м. На счету этого доктора медицины и философских наук из США сотни научных работ. Выдающийся специалист в области трансплантационной биологии, он, узнав о трагедии в Чернобыле, тотчас же предложил свою помощь. Он и его коллеги делали в день по две-три операции — сложнейшие, от которых зависела жизнь людей в полном смысле этого слова.

Лучшие люди планеты разделили нашу боль. «Хочу высказать… свое глубокое сочувствие… Ваша беда — это и наша беда», — писал в письме, адресованном советским людям, Артур Уотс из Великобритании. Его земляк Берри Тейлор, представляющий предприятие «Юник Сервиз», также писал в эти дни: «Я и мой персонал выражаем сочувствие пострадавшим в Чернобыле… Неоспоримый факт жизни — любая трагедия, случающаяся в мире, где бы то ни было, проверяет то лучшее, что есть в каждом из нас, и объединяет нас, людей, для общего дела…».

В тысячах писем один и тот же вопрос: «Как они, пожарные Чернобыля?».

— Они вели себя до конца достойно, держались как герои, помогали нам своей выдержкой, дисциплинированностью… Не было у них чувства обреченности.

Эти слова принадлежат Ангелине Константиновне Гуськовой. С теми бойцами первой шеренги, которые ушли из жизни, она была до конца. А сколько сил отдано Гуськовой и ее коллегами, чтобы остались жить остальные.

Если для многих из них, как мы помним, тушение пожаров было рядовым ремеслом, то профессия Гуськовой — лечить людей. Прадед — врач, причем врач военный… Дед — фельдшер. Отец — врач, один из первых в нашей стране врачей, награжденный орденом Ленина.

Ангелина Константиновна заведует отделением клинической больницы № 6. В ее кабинете сходились в эти дни сотни невидимых нитей, которые связывали клинику с самыми различными городами страны, научными учреждениями, больницами, специалистами. Институт кардиологии и Институт гематологии, Институт эпидемиологии и микробиологии, Онкологический центр, медики Латвии, Украины… В борьбу за спасение людей включился мощный механизм науки. Но, как скажет позже Ангелина Константиновна, для шестерых пожарных «полученные дозы облучения были как смертельные раны».

…Он вынырнул и оглянулся. Справа и слева от него столь же отчаянные головы. Но вот кто-то повернул к берегу; за ним второй… третий…

— Возвращайся, Володька! — услышал он.

Рявкнула сирена, и грузная баржа величественно проскользила метрах в десяти от него, подняв широкую, плавную волну. Поднявшись на ее гребень, Володя увидел противоположный берег Днепра, казалось, он совсем рядом. Еще сотня-другая гребков, и вот ноги коснутся вязкого песка… Но плечи уже налились свинцовой усталостью, а дна все нет.

— Глупо. Неужели так и кончится все? — Правик перевернулся на спину и с удвоенной силой заработал ногами. Еще рывок… И еще!

Когда выбрался наконец из воды и упал на теплый прибрежный песок, солнце было слева от него: «Не иначе как часа полтора плыл…».

— Что, пацан, на спор, что ли? Загорелый до черноты старик с вислыми серебряными усами ладил к своей плоскодонке новую уключину.

— Да нет, дедушка. Это так… Проверить себя хотел.

— Что проверить?

— Как наши Днепр в сорок четвертом форсировали. Самому понять нужно было.

— Эх, браток, ты вон — в плавках одних да крепенький какой. А каково было им — под пулеметным огнем, бомбежкой, во всей солдатской амуниции, с оружием? И ты-то на пологий берег плыл, а они-то на кручу перли; помнишь, как у поэта нашего народного, у Твардовского, — берег… как стона? Но — молодец ты, браток. Молодец. — Старик задумался на минуту и добавил: — Обратно я тебя перевезу, браток. Замерз?

…Правик вспомнил этот далекий полдень, хрипловатое дружелюбное «браток» и улыбнулся. Тело словно и по сей день хранило ту первозданную радость, какая даруется только в юности. Радость преодоления, победы над собой, над своей слабостью.

Он посмотрел на медсестру, осторожно обрабатывавшую его раны на руке. Она вопросительно вскинула густые ресницы:

— Больно, миленький?

— Все хорошо, сестричка. Все нормально. Какое сегодня число?

— 9 мая.

— Сегодня?!

Он с трудом приподнялся. «Должен встать… В такой день обязан! Ведь я еще командир!».

Боль снова вгрызлась в уставшее, измученное тело. Отбросила его на подушки. Но он, чуть отдохнув, сделал еще одну попытку. «Доплыл же тогда… А сил-то, казалось, уже и не было. Сумел! И сегодня смогу. Должен».

Наверное, никогда Наталье Ивановне не думалось, что Володе понадобится не только ее материнская ласка, но и ее профессиональное мастерство. Медсестра Правик до конца была рядом с сыном.

Спустя год, в день смерти Володи, я видел ее у памятника. Она сидела, прижав к губам платок, в скромном пальто, туго завязанной косынке и молча смотрела на камень с высеченным на нем именем сына. И в молчании этом было столько боли и скорби, что становилось не по себе… Лучше бы она плакала, подумал я тогда. Это оцепенение было невыносимым.

Только сердце матери знает, каково это, когда на твоих руках умирает сын.

Отец и мать Виктора Кибенка, жена Таня получили разрешение повидаться с ним. Вместе побыли они немного…

— Вы не волнуйтесь. Все будет в порядке… Я сейчас, на минутку…

Он вернулся в свою палату и оттуда уже не вышел. Не выдержало сердце.

Еще день назад, 9 мая, они с Володей Правиком торжественно поздравили своих бойцов с праздником Победы. Как и положено командирам.

Поражает это — умение остаться командиром в самых тяжелейших условиях. Кажется, сейчас, когда все, что от них зависело, они уже сделали, расслабиться бы, стать обыкновенным больным. Они имели на это полное право…

За несколько лет до этих горьких дней Правик был брошен на тушение торфяников. Каждый пожарный знает, насколько коварны такие пожары, когда на поверхности стелется удушающий дым, а под сапогами — что раскаленная печка. Сколько людей погибало именно здесь, на тушении торфяников: задыхались, проваливались в огненные пустоты, теряли ориентировку… Правик действовал, как обычный рядовой боец. Там, куда направлял его приказ командира. Тяжело далась ему эта командировка. Но, рассказывая о ней, он ни словом не упомянул о той главной опасности, которой подвергались он и его товарищи. Рассказал отцу лишь это: «Случилось так, что мы оказались без питьевой воды. В общем-то ситуация не самая сложная, но жара, дым — организм обезвоживается стремительно… Короче говоря, дошли до точки. И тут, наконец-то, доставляют воду. Смех и грех — пару фляг… Командиром у нас был злой такой старший сержант — все ему не так… Но вот когда начали воду делить — по два-три глотка на брата, — сержант этот посмотрел-посмотрел, да и отдал свою порцию одному из курсантов, которому вообще скверно было. Я этого сержанта всю жизнь помнить буду».

Она еще раз пробилась к Володе. И в этот раз ей показалось, что все действительно будет хорошо.

— Ты, Кнопа, не смотри на мою бороду. Придет время — сбреем…

— А я и не смотрю.

— Скоро у Наташки день рождения — месяц! Это — как у нас год.

— Ты знаешь, Правик, она такая кроха, а похожа уже на тебя.

— Ты бери ее и поезжай-ка к теще моей дорогой в Городище. У меня все будет нормально. А девочку нечего таскать туда-сюда. Ни в коем случае не переводи ее на искусственное питание. Когда вернусь, проверю…

«Когда вернусь, проверю»… В этом было столько уверенности, что ей стало чуть легче.

Стараясь не смотреть на его обожженные руки, чтобы не заплакать, она встала.

— Не гори… больше, Правик.

— Не буду, Кнопа.

Больше они не виделись. На календаре было 4 мая…

Десятого мая Володя еще жил. Но к вечеру ему стало хуже. Мама вдруг услышала: «Попрощаемся… Попрощаемся, мама». Голос был глух и как-то по-особенному ровен. Он уходил из жизни с таким же достоинством, с каким прожил ее. Ни стона, ни вскрика…

Спустя год на Митинское кладбище приедет весь его караул. Утро будет неожиданно холодным и ветреным. Над кладбищем будут с криком носиться невесть откуда взявшиеся чайки. И от этого возникнет ощущение, что где-то рядом — море.

Сотни людей придут к его могиле, к могилам Кибенка, Игнатенко, Ващука, Тишуры, Титенка. И я увижу, как маленькая девочка, лет четырех, не больше, выйдет из молчаливого кольца людей и положит на его могилу крохотный букетик…

Одно из писем Владимира Правика своей супруге Надежде.«Здравствуйте, мои дорогие, хорошие Наденька, Наташка!

С большим приветом к вам ваш курортник и лодырь. Это потому, что я отлыниваю от воспитания нашей крошки Наташки. В начале письма прошу извинить за почерк и ошибки…

Живу я хорошо. Поселили нас в институте-клинике для осмотра. Как вы знаете, здесь все, кто был тогда, так что мне весело, ведь мой караул весь при мне. Ходим, гуляем, по вечерам любуемся вечерней Москвой. Одно плохо, что любоваться приходится из окна. И, наверное, на месяца полтора-два. Увы, такие здесь законы. Пока не обследуют — не выпишут…

Надя, ты читаешь это письмо и плачешь. Не надо, утри слезки. Все обошлось хорошо. Мы еще до ста лет доживем. И дочурка наша ненаглядная нас перерастет раза в три. Я по вам очень соскучился. Закрою глаза и вижу Надю с Натальей Владимировной…

Сейчас у меня здесь мама. Примчалась. Она вам позвонит и скажет, как я себя чувствую. А чувствую я себя хорошо.

На этом буду заканчивать. Не волнуйтесь. Ждите с победой.

Надя, береги дорогую нам Наташку. Крепко обнимаю, целую.

Твой навеки Володя

Москва

6-я клиническая больница».
Вместо послесловия

Указ Президиума Верховного Совета СССР

О присвоении звания Героя Советского Союза лейтенанту внутренней службы Кибенку В.Н. и лейтенанту внутренней службы Правику В.П.

За мужество, героизм и самоотверженные действия, проявленные при ликвидации аварии на Чернобыльской атомной электростанции, присвоить звание Героя Советского Союза (посмертно):

лейтенанту внутренней службы Кибенку Виктору Николаевичу;

лейтенанту внутренней службы Правику Владимиру Павловичу.

25 сентября 1986 г.