19 ноября 2004 года Ионинский монастырь видел утро ясное и холодное. Солнце скользило по старым каштанам, по крышам, бежевым стенам храма. В храме совершалась молитва — размеренная, привычная. А снаружи готовилось дело, которое должно было изменить дыхание монастыря. Сегодня ему давали голос, сегодня медь и сталь должны были обрести способность говорить в воздухе. Но всё происходившее было больше, чем плоть металла и работа кранов. Оно было образом, видением, в котором монастырь сам видел собственную судьбу и судьбу всякой души.
Сначала поднимали меньшие колокола. Рабочие переговаривались, тросы скрипели, металл звенел. Солнце ещё светило, и казалось, будто это лёгкое, обычное дело — поднять, подвесить, закрепить. Но сам монастырь смотрел глубже. В каждом колоколе он видел не только изделие ремесленника, но дитя молитвы. И как младенец без крика остаётся нем, так и колокол до первого удара остаётся мёртвым. Подъём меньших колоколов был лишь подготовкой к главному — к подвигу, который должен был совершиться с исполином в девять тонн.
Когда подошло время великого колокола, погода переменилась. Солнце спряталось, ветер набежал, и с небес повалил мокрый снег. Так всегда бывает: великое рождается в борьбе. Земля словно не хотела отпускать тяжесть, небо словно испытывало дерзнувших. И это было похоже на то, как душа человеческая, возносимая к Богу, держится за землю, не желая расставаться со своей привычной тяжестью. Апостол сказал: «Нам надлежит многими скорбями войти в Царствие Божие». И здесь скорбь проявлялась в стихии, в холоде, в упорстве металла.
Но не сам колокол был труден — труден был его язык. Двести семьдесят килограммов стали, без которых исполин оставался пустым сосудом. Без языка нет звука, как без Духа нет жизни. Сколько ни прекрасна форма, пока не войдёт внутрь живая сила, всё остаётся безгласным. Люди тянули тросами, использовали тракторы, свет прожектора пробивал чёрное нутро колокола. Автомобили включили фары, словно ночь подступила раньше времени. Снег с дождем бил в лица, налипал на одежде и металле. Но язык должен был войти.
В храме в это время служба подходила к концу. Хор взывал к Богородице, и звучали слова: «Богородицу и Матерь Света в песнях возвеличим». Именно в этот миг тяжёлый кусок стали скользнул и встал на свой крюк. И было это не случайностью, а тайной согласованностью: внешнее и внутреннее сошлись в одном движении, как дыхание мира и дыхание молитвы.
Архимандрит Иона подошёл к канату. Его руки знали звонницу, знали, как рождается голос колокола. Он качнул язык, колокол вздрогнул, но молчал. Металл отозвался лишь скрипом. Тогда подошёл архидиакон Паисий. Двое вместе потянули верёвку, и язык снова надсадно скрипнул. И в тот самый миг, когда в храме звучал возглас «Слава Тебе, показавшему нам свет», сталь робко коснулась меди. Раздался первый звук.
Это был не раскат грома, не торжественное биение. Это было дыхание, вздох, первый крик новорождённого. Но в этом робком ударе было всё: и подвиг людей, и брань стихии, и ответ неба. Казалось, что монастырь впервые за долгое время по настоящему заговорил.
Видение предало происходящему иной облик. Казалось, что двери храма распахнулись сами, и чёрная процессия монахов двинулась вокруг обители. Ветер и снег сопровождали их, колокол тяжело отзывался, бросая в мир свои гулкие звуки. Они шли молча, стройно, с крестом и хоругвями, и это шествие было не движением тел, но явлением молитвы, воплощённой в людях. Так душа, впервые научившись молиться, обходит собственные пределы, совершая свой крестный ход вокруг сердца.
И тогда переменилась сама стихия. Ветер стих, снег уже не бил в лицо, а ложился мягко, хлопья сверкали в свете прожектора и фар. Воздух наполнился миром, и колокол звучал уже не робко, но глубже, увереннее. Всё это было не столько природой, сколько знамением: всякая брань оканчивается миром, если совершается во имя Божие.
Для монастыря это было видение не только внешнего, но и внутреннего. Так и человек: велик его образ, крепко его тело, но пока нет в нём духа, он безгласен. Вставить язык в колокол — это как вложить благодать в душу. Первый звук робок, но именно он открывает вечность.
И так монастырь видел в происходящем собственную судьбу и судьбу тех, кто приходит к нему. Люди думают, что приходят в монастырь искать тишину или укрытие. Но на деле они приходят, чтобы в них был вложен язык — Дух, который сделает их голосом молитвы. Многие приходят, как в гостиницу, многие — как в крепость, многие — как в пустыню. И всякому монастырь отвечает по сердцу его. Но истинно живёт здесь лишь тот, кто ищет не хлеба земного, а хлеба небесного.
Колокол, зазвучавший в этой вечерней тьме, стал напоминанием: монастырь — не музей и не украшение города, а живая плоть молитвы. Его стены — это стены духовной брани. Его звон — это призыв к вечности. И как всякий колокол имеет свой тембр, так и каждый человек имеет свой неповторимый голос перед Богом. Важно только, чтобы этот голос был найден и зазвучал.
Вечером снег лёг мягким покрывалом. В свете фонарей всё искрилось и мерцало. Колокола уже висели на балках, готовые жить, готовые звать. Монастырь стоял, обвитый холодом, но исполненный тишины, которая глубже всякого шума. И в этой тишине было слышно — впервые за долгое время у монастыря появился голос.
И видение открывалось ясно: всё, что совершается во имя Божие, проходит через сопротивление, через холод и бурю, но завершается миром. Так душа, вставшая на путь молитвы, сначала бьётся с ветром, с тьмой и снегом, но затем находит в себе свет и тишину.
И потому каждый, кто услышит звон колокола, пусть вспомнит: это не медь звучит. Это молитва, переложенная на дыхание воздуха. Это призыв к вечности, к пробуждению, к тому, чтобы душа перестала быть немой и нашла свой язык. Ибо сказано: «Встань, спящий, и воскресни из мёртвых, и освятит тебя Христос».
Автор текста ©І.Тихон